– Ты знаешь, что это неправда, Герберт, – произнесла она. Очень мягко. Неожиданно даже для себя. – Ты…

– Мне не нужна твоя жалость. – Рука с бокалом метнулась в сторону; янтарь, заключенный в хрустале, взвихрился так, что пара капель пролилась на ковёр. – Мой отец был прав. Без моей магии, без моего дара я – ничто. Один из миллиона тех, кто обречён на забвение. Я не собираюсь присоединяться к ним. – Колючий взгляд почти вынудил Еву опустить глаза, но она не опустила. – Я прославлю имя Рейолей. Я стану бессмертным и подарю бессмертие тем, кто в меня верил. Я войду в историю. В конце концов, одно великое деяние я уже совершил. – Улыбка над бокалом была кривой. – Я создал тебя. Разве ты, моё творение… Разве ты не прекрасна?

Его взгляд и правда был почти любовным. Только романтики в этом не было ни капли. Так коллекционер любуется мёртвой бабочкой, бережно распятой под стеклом.

– Если меня кто и создал, то не ты. Но я благодарна, что твоими усилиями сейчас мыслю и разговариваю, – сказала Ева. – Ты – это ты. Не твоя магия. Не то, чем ты занимаешься. Пусть люди часто об этом забывают… Особенно такие, как ты. Одержимые своим делом. Иногда они и правда обречены стать великими, и это здорово…

Перед глазами встало лицо брата, дрожащей рукой сжимающего смычок, в который раз пытающегося извлечь из скрипки своё прежнее «ля», уверенное и чистое, как горный ручей.

Лицо, отмеченное терминальной стадией отчаяния, несовместимого с жизнью.

– …но я не считаю это нормальным. Хотя когда-то считала.

– Ты-то что об этом знаешь?

Ева смотрела на его пальцы, лежащие на резном подлокотнике. Ей пришло в голову, что в окружающей обстановке чувствуется женская рука. Вполне возможно, это была любимая гостиная матери Герберта: здесь наследник Рейолей виделся с ней… В те редкие часы, что она не тратила на светскую жизнь. А может, во время очередного великосветского сборища, что тут проводили.

Даже при живых родителях можешь чувствовать себя сиротой. Одиноким, ненужным, произведённым на свет вследствие ошибки в небесной канцелярии.

Она это знала лучше кого бы то ни было.

– Нас у родителей было трое. Я, моя сестра и брат. Все трое – музыканты. – Она не стала вдаваться в подробности в духе «Динка пианистка, Лёшка скрипач». Это было не важно, и кто знает, существуют ли в Керфи подобные инструменты и профессии. – Но только я получилась случайно. Родители планировали двоих детей, мальчика и девочку. Я родилась третьей и была лишней. Чувствовала себя лишней.

Она сама не знала, зачем это говорит. Зачем пытается убедить того, к кому даже симпатии особой не испытывала. Наверное, это естественное свойство струн человеческой души: резонировать в ответ на знакомую боль, пытаясь её умерить. Делиться опытом, давшимся дорогой ценой.

Странно, что говорить с ним об этом было легко. Удивительно легко для разговора с человеком, тебе далеко не близким. Хотя, может, в том и дело… Эффект попутчика в поезде, незнакомца, с которым вскоре вы расстанетесь навсегда. С таким можно делиться секретами, не опасаясь, что это выйдет тебе боком. А в том, что они с Гербертом расстанутся, и скоро, Ева была уверена.

С близкими она как раз об этом не говорила. Никогда. Поэтому теперь это очень просилось быть выговоренным.

– Все надежды возлагались на них. На старших. Всё время уделяли им. Мама сама закончила музыкальную школу, но музыкантом не стала. Предпочла получить нормальную профессию, чтобы зарабатывать нормальные деньги и обеспечить себе нормальную жизнь. Потом захотела, чтобы дети воплотили её несбывшиеся мечты. Мои брат и сестра были гениями, а я… так себе. Середнячок. И только меня в музыку не толкали, я захотела заниматься сама. – Ева сцепила ладони в замок: память об их разбитом трио неизменно сопровождала печаль, рождённая из умершей боли. – И на меня обратили внимание лишь тогда, когда вместо трёх детей-музыкантов в семье остался один.

Печаль дрожала в сердце надорванной струной. Dolce, sotto voce[13]. Вспомнились уроки сольфеджио с репетитором в седьмом классе школы – те, на которых Ева всё же развила себе абсолютный слух. Может, дремавший: кто-то говорил, что развить его невозможно, только пробудить. Часами, бесконечными упражнениями, титаническими усилиями.

Вплоть до выпускного экзамена младшая Нельская ни разу не получала за музыкальный диктант ничего выше четвёрки. Динка с Лёшкой, треклятые «абсолютники», с первого класса приносили неизменные пятёрки. Они сразу определяли высоту любого берущегося звука, и когда учительница играла мелодию диктанта на стареньком разбитом рояле, им оставалось лишь записать её с правильной нотацией. Но то, что почти ничего не стоило им, Еве давалось потом и кровью. И вокруг могли сколько угодно твердить, что абсолютный слух для хорошего музыканта необязателен: у родителей было другое мнение.

– Предыдущие иномиряне рассказывали о машинах? – не дождавшись реакции от Герберта, спросила Ева. – Тех, которые автомобили?

Тот склонил голову даже как-то пренебрежительно:

– Железные повозки? Конечно.

Девушка покосилась на Мэта. Демон следил за разговором так тихо, что можно было забыть о его присутствии; кажется, даже поблёк и выцвел немного, чтобы слиться с лежавшей над камином тенью.

– Однажды мы ехали на машине в магазин. Папа и мы трое. И в нас въехал грузовик. – Ева прикрыла глаза – даже сейчас, шесть лет спустя. – Это… очень большая машина. От нашей в итоге не осталось ничего целого.

Грузовик занесло на снегу. Их изящный французский хетчбэк от столкновения сложился в гармошку, зажатую между кузовом взбесившейся махины и разделительным ограждением. А Ева была достаточно взрослой, чтобы всё осознать – и до сих пор помнить мгновения, замороженные неверием и ужасом. Хотя ужас пришёл потом, вместе с болью; тогда, в первые моменты, были просто удар и скрежет, тянувшийся ту бесконечность, в которую разлились секунды. И странно равнодушная, любопытная мысль, что успела пронестись в голове, пока искорёженное железо не заключило её, живую, в металлический саркофаг.

«Я что, сейчас умру?..»

– Все говорили, это чудо, что никто не погиб, – голос сделался отстранённым и далёким, словно собственный рассказ она слушала со стороны. – Грузовик въехал в правый бок. Туда, где была моя сестра – впереди – и брат, на заднем сиденье. Мы с папой сидели слева. Пострадали сильно, но не настолько. А они… им в руки вставляли металлические спицы, им делали операции, но это не помогло. Их пальцы покалечило слишком сильно. Они больше не могли играть. Оба. Потеряли то, что было смыслом их жизни. – В памяти в который раз всплыло то, что