Ева так старалась забыть; она давно приняла это, но вспоминать всё равно было несладко. – Моя сестра нашла другой смысл. Брат не смог. Он подсел на наркотики. Умер от передозировки год спустя.

Она вдруг поняла, что забылась. Забыла, кому всё это рассказывает. Что говорит больше для себя, чем для того, кто сидел напротив, глядя в её лицо с непривычной мягкостью – словно тоже увидел то, что так отчётливо встало у неё перед глазами.

Лицо Лёшки, каким она видела его в последний раз. В гробу.

– Ты понял, что это значит?

– Не волнуйся, – откликнулся Герберт тихо. – В нашем мире тоже есть наркотики.

– Ему было всего пятнадцать. Четырнадцать, когда случилась авария. А сестре – семнадцать. – Ева всё же отвела взгляд. – Вот тогда мама вспомнила, что у неё есть ещё одна дочь. Взялась делать из меня то, чем должны были стать они. А я не могла. Они были виртуозами, на конкурсах всегда первые премии брали… Я – нет.

Без конкурсов построить карьеру исполнителя трудно. А техника, виртуозность, безупречная аккуратность, то, что на конкурсах ценят превыше всего, – это не было её сильной стороной. Ева раз за разом подбиралась к пьедесталу, но редко становилась первой. Зато на концертах срывала овации – потому что вкладывала в музыку душу. Все свои чувства, все светлые и горькие мысли; то, ради чего нужны живые исполнители, ведь чисто и бездушно с успехом сыграет механическое пианино. И получала похвалы – что в её игре слышны неподдельная боль, настоящая доброта, мудрость взрослого человека…

Как часто она с горечью думала, что даже этим обязана трагедии, отнявшей музыку у Динки, а Лёшку – у них обеих. Как часто, лёжа в постели, чувствуя на щеке призрачное жжение маминых пощёчин, думала: своих желаний стоит бояться. Когда-то ей хотелось, чтобы с ней носились так же, как со старшими. Чтобы родителей волновало не только то, одета ли она, сыта и здорова. Чтобы их общение не сводилось к формальному вечернему вопросу «как прошёл день?», ответ на который мало кого-то интересовал. Стоило пожаловаться на обидчиков в школе, на проваленную контрольную, на строгих учителей, как папа уходил отдыхать после тяжёлого рабочего дня, а мама – заниматься с другими, желанными детьми, готовя их к очередному концерту, зачёту, конкурсу…

Настоящей мамой Евы была как раз Динка. Понимающей, сочувствующей, выслушивающей, воспитывающей.

Но Динке нельзя было жаловаться на то, что разъедало душу больше всего.

– Знаешь, иногда я ненавидела всё это. Музыку, которую когда-то любила. Музыку, которая убила моего брата. Бесконечные ожидания, которые на меня взвалили и которые я не могла оправдать. И думала – зачем всё это, если великим музыкантом я всё равно не стану, зачем мне жить, если… А потом поняла одну простую вещь. То, чего так и не понял мой брат. – Она вскинула голову. – Я не обязана им становиться. Великим музыкантом. Могу вообще бросить музыку, если она мне осточертеет. Потому что я – это я, и я останусь личностью, даже если музыку у меня отнимут. Мир прекрасен. Жизнь прекрасна. В ней так много всего, что ни одна великая цель не затмит всё это. Никакие неудачи не стоят того, чтобы с этим расстаться.

Усмешка Герберта была столь же саркастичной, сколь снисходительной, но Еву это не задело.

– И что же в ней есть? К чему стремиться, если не к величию? Обрести любовь? Продолжить род? – Он небрежно щёлкнул пальцами по бокалу, всем своим видом выражая презрение к вышеупомянутой ерунде; хрусталь отозвался болезненным звоном. – Это могут делать и животные. Людей боги создали для другого.

– Ты кидаешься в крайности. Я могу встретить хорошего парня и выйти за него замуж, если захочу. А могу остаться одна. И жить для себя. Если захочу. Любовь, дети – не цель. Ставить что-то во главу угла, зацикливаться на чём-то одном неправильно. – Ева провела пальцем по виолончельной деке с рассеянной лаской. – Нужно жить и наслаждаться жизнью. Не забывать о том, сколько в ней граней. Сколько в ней хорошего. И наше предназначение – не родить детей, не остаться в веках… куда важнее понять, кто ты на самом деле. Чего хочешь. Что делает тебя по-настоящему счастливым. Быть собой, не изменять себе… Если, конечно, твоим заветным желанием не являются семь жён, повешенных в кладовке. – Поймав на себе взгляд Герберта, в котором внимание мешалось с недоумением, она чуть улыбнулась. – Мы слишком часто живём навязанной нам жизнью. Считаем своим счастьем то, о чём твердят другие. Но люди разные, и твои ценности могут кардинально отличаться от того, что важно твоим родителям. Или друзьям. И это не значит, что твои правильные, а их – нет. Просто тебе они не подходят. А другим не подходят твои. Понимаешь?

Герберт поболтал бокалом, обдумывая услышанное.

– Это мышление неудачника. Человека, который ищет оправдания тому, что ничего не добился.

– Может быть. Но неудачника, который не будет заниматься напрасным саморазрушением. Тем, что убило моего брата. Чем когда-то занималась я. Чем занимаешься ты.

Некромант долго молчал, глядя на огонь.

– Мёртвая девочка учит меня жизни, – изрёк он со смешком, прозвучавшим слегка неестественно, будто он старался высмеять то, что на деле смешным не являлось. – Иронично.

Ева поднялась с пола, ощущая дикую, чудовищную усталость – не телом, душой.

– Да. Учу. Потому что ты, может, и знаешь всё о смерти, но о жизни не знаешь ни черта.

Посмотрела туда, где недавно был Мэт, растаявший в бежевой полутьме, и, не прощаясь, вышла, оставив некроманта смотреть в проём замкового коридора, ещё долго перекатывавшего звонкое эхо её шагов.

Глава 9

Fieramente[14]

Следующие дни прошли по расписанию, к которому Ева успела привыкнуть. Утром – тренировка с Гербертом, потом урок с Эльеном, следом – свободное время, которое Ева распределяла между досугом и обучением. К этому прибавились вечерние визиты в гостиную, где Герберт чинил Дерозе: теперь – по паре осколков, как и обещал. Но поскольку сильнее всего пострадала восстановленная верхняя дека, Ева не жаловалась.

По самым пессимистичным прогнозам виолончель должна была вернуться к ней в ближайшую пару недель. Это её вполне устраивало.

К разговорам по душам они больше не возвращались. Да Еве и не хотелось. Общение исключительно на деловые темы её даже радовало – как и прогресс на уроках. Когда её не обливали презрением, они с Гербертом работали куда продуктивнее: теперь Ева могла почти мгновенно