С тех пор он как в воду канул. Если прежде Елизавета моглавоображать, что Вайда что-то знает о своем бывшем атамане, но благоразумнопомалкивает, то теперь, видя озабоченное, хмурое лицо старого цыгана, которыйна старости лет так привязался к «внучке», то есть Машеньке, что вовсе порвал сразбойным прошлым и, остепенясь, трудился на графской конюшне, постепенноставшей для малышки любимым местом игр, – теперь Елизавета верила: и впрямь незнает Вайда, где нашел укрытие Вольной.

Лисонька вестей о себе не подавала. В Нижнем ли онаоставалась, воротилась ли к отцу – было неведомо, и Елизавете ничего неоставалось, кроме как размышлять о причудах своего сердца и судьбы, которые такнадолго бросили ее в объятия этого страшного, странного, притягательного иотталкивающего человека – Вольного.

Елизавета всегда была даже и с собою весьма лукава и умелаизыскать множество причин для оправдания своих слабостей и прегрешений, однакосейчас предпочитала не кривить душою и признать, что приникла к Вольномупотому, что была отчаянно одинока, испугана; вдобавок она отыскала в его рукахтакую полноту страсти, которую не давали – да и не могли ей дать – ни робкийЛеонтий, ни злобный Эльбек, ни добрый, бесконечно нежный Хонгор, ни яростныйСеид-Гирей, ни де Сейгаль, ловец минутных наслаждений, ни весь пропитанныйненавистью Валерьян. И только Алексей, вернее, Лех Волгарь...

И вот так всегда – о чем бы Елизавета ни думала, рано илипоздно возвращалась мыслями к Алексею!

Назвать любовью то, что она испытывала к нему сейчас, былобы, наверное, не совсем точно: он умер, он ушел в мир теней, которых неволнует, не греет и не оскорбляет наша, земная, любовь или нелюбовь, и все жеэта утрата несбывшегося как бы притупила в Елизавете остроту восприятия мира,отняв дерзость молодости, безоглядную веру в счастье, и она покорно приняласвое зимнее отупение, бывшее сродни тому, которое наваливается на женщину,накрывшуюся клобуком. Взрыв горя, потрясший ее в Измайлове, странным образомдал ей на время силы позаботиться о будущем своем и своей дочери, но этавспышка лихорадочной деятельности сменилась непреходящей, стойкой тоскою,ощущением, что она потеряла человека, самого нужного душе.

А ведь она с ним и двух десятков слов не сказала! Бог тымой, Алексей Измайлов, этот мальчик, голубоглазый и румяный, в котороговлюбилась бедная, заброшенная дурнушка; Лех Волгарь – ожесточенный,стремительный, страшный, как удар сабли, которого исступленно ласкаланевольница, чудом избежавшая смерти, – вот и все, что она могла вспомнить освоей любви! Откуда же эти слезы, откуда черная печаль, откуда непреходящаяболь, как будто на месте сердца у нее образовалась холодная пустота, в которуюЕлизавете страшно было заглянуть, ибо не найти там больше клада, которым былабогата жизнь?..

Даже в печали об Алексее была для Елизаветы особенная,пьянящая отрада (или отрава, против которой нет противоядия), но жизнь шласвоим чередом и своими грубыми прикосновениями то и дело прерывала забытье, такчто приходилось считаться с ее реалиями... даже если они были связаны сВольным.

* * *

Воровская ватага, захваченная на торговом судне, была подконвоем и в кандалах препровождена в Нижний и заключена в городском остроге.Печальное место сие было известно Елизавете: еще в прошлом году, живя наВарварке, она езживала по престольным праздникам в острог, относя туда деньги,пироги, рубашки, халаты, вязаные чулки. Это было обычным делом среди богатых,да и не очень богатых жительниц Нижнего, всячески поощрялось церковью, какбогоугодное милосердие; кроме того, Елизавете однажды привелось передатьподпилок в куличе для одного из ватажников Вольного, сделавшись таким образомсоучастницей его побега. Ее это не больно заботило; однако воспоминание облаготворительных поездках оказалось весьма своевременным: ведь средисхваченных разбойников был Данила, судьба коего всегда тревожила Елизавету. Ихсоединяли общие страдания, перенесенные от рук «лютой барыни», а потому графиняхоть чем-то хотела облегчить участь бывшего парикмахера.

Но визит Елизаветы в тюрьму принес ей мало радости, а Даниле– и того меньше. Ведь он больше не был ее крепостным – графиня в свое время сохотою отпустила его на свободу, – а потому она утратила свои права на егожизнь и смерть, на его судьбу и ничем не могла порадеть Даниле, кроме какпромыть раны его и других несчастных, сидевших с ним в одной камере. Руки иноги их были растерты кандалами чуть ли не до костей, когда вели их на сворке,но Елизавета и Татьяна обшили железы толстыми холстинами и перевязали язвы.Милосердие сие было опасным для чести графини Строиловой, ибо ее могли опознатьнекоторые ватажники, однако бог миловал: то ли не признал никто в богаторазодетой даме ту девчонку, переодетую в мужское платье, которую видели вМакарьеве; то ли положили зарок своих не выдавать, как никто не выдавал техтайных убежищ, где мог схорониться их загнанный, затравленный атаман. Елизаветадаже от себя самой скрывала, что одной из причин, поспешно приведших ее вострог, были упорные слухи: мол, Вольной тоже попался, – и она не поняла,облегчение или разочарование испытала, узнав, что это лишь пустая болтовня.

Выйдя на крыльцо острога и с трудом пробираясь сквозь толпубаб с детишками, пришедших наведать своих или хоть передать небольшойгостинчик, Елизавета торопливо совала в протянутые руки медяки, стараясь неглядеть по сторонам, чтоб не рвать душу зрелищем исстрадавшихся лиц (вполнехватило и того, на что нагляделась в остроге!), но вдруг мелькнули знакомыеголубенькие глаза, всклокоченные белобрысые кудлы...

Улька! Улька – растрепанная, зареванная, в съехавшем назатылок платке и обтерханном сарафане, на который, несмотря на жару, накинутрваный шубный кафтанишко явно с чужого плеча. Ну а на руках у нее заходилсякриком младенец, запеленутый в такую ветхую, грязную ряднинку, что половик напороге иной избы и то краше.

Увидев ее, Елизавета невольно ахнула, но Улька, пригнувшись,тут же скрылась в толпе, и, сколько ни искали они с Татьяною, девчонки и следпростыл. Выведать, где она обитает, тоже не удалось, и Елизавета вернулась вЛюбавино, так ничего и не узнав о своей бывшей горничной, скрытно терзаемаянепрошеной жалостью к ней. Впрочем, Елизавета уже не раз замечала, что стоитначать о каком-то человеке напряженно, упорно думать, как вести о нем так илииначе до тебя доходят. Здесь, правда, обошлось без вестей: Улька сама явилась вусадьбу.

* * *

Потом Елизавета не раз думала, что, если бы не глупаяуслужливость дворовой девки Наташки (русский человек всегда норовит по добротедушевной оказать другому медвежью услугу!), многое в ее жизни сложилось быиначе...