Осознав, сколько времени они уже в пути, Елизавета вдругощутила такую ломоту в ногах, такую усталость во всем теле, что на несколькомгновений как бы заснула на ходу, а когда очнулась, утро уже смело с небесостатки ночи, первые солнечные лучи ласкали землю, а лес весь звенел отптичьего пения.

Вокруг стояла непроницаемая чаща, темная и сырая, но вотУлька вывела Елизавету на небольшую уютную полянку, так щедро залитую солнцем,что все здесь ярко зеленело и сладко благоухало. Тихо шептались листья, вольногулял ветерок, но Елизавете чудилось, что каждый куст, каждая травка, истройная сосна, и широкий папоротник, и кривой дубняк, и белая березка – всекак будто тревожно говорит на разные голоса, предупреждая... о чем? О какой-тоопасности? Эта мысль холодным ветром прошумела, пробрала ознобом, Елизавета всянапряглась, и тут Улька по-мальчишечьи сунула два пальца в рот и громко свистнула.Не прошло и мгновения, как в ответ донесся обрывок песни, который Елизаветатотчас узнала:

Уж ты степь моя,

Степь Моздокская!

Широко ты, степь, и долго

Протянулася...

А потом из небольшого шалашика, который так ловко пряталсяпод сенью ветвей, что его не вдруг и приметишь, вынырнула высокая фигура.

* * *

Человек стал подбоченясь, щурясь от солнца и чуть склонив кплечу светлую, кудрявую голову.

– Гришенька! – взвизгнула Улька и кинулась вперед, мелькаябосыми, красными от студеной росы ногами. Она припала к его широкой груди,обтянутой линялой кумачовой рубахою, но он небрежно отстранил ее и придержал нарасстоянии вытянутой руки, а сам пристально глядел на Елизавету.

Она тоже глядела на него, но если по лицу Вольного бродиласлабая улыбка, то Елизавета еле удерживала нервную, злую дрожь губ. Стоилоувидеть его живым и здоровым, таким довольным собой и своей хитростью, спомощью которой он заманил Елизавету в лес, как жалость, сочувствие и остаткипрежних чувств исчезли, словно их никогда и не было. Она как бы впервые увиделаэтот низкий, узкий лоб, слишком глубоко посаженные глаза, слегка приплюснутыйнос, тонкие губы... Все черты, которые когда-то сливались в ее глазах в единыйобаятельный облик, теперь распались и в отдельности казались отталкивающими.Рот, пропахший табаком, искривленный усмешкой, был самым отвратительным воблике Вольного, и Елизавета, содрогнувшись, перевела взор на Ульку, которая несводила со своего любовника глаз, вся аж подрагивая, переминаясь с ноги наногу, всем существом своим излучая такую нежность, что Елизавете на мигпоказалось, будто она видит себя в каком-то искривленном, издевающемся зеркале.

Себя былую! Себя умершую!

В сердце словно оборвалось что-то, унижение стало почтиневыносимым. Она резко повернулась, чтобы уйти, не заботясь, как выберется излеса, – лишь бы оказаться подальше отсюда! – но Улька, словно спущенная споводка шавка, кинулась вслед и вцепилась в ее руку такой хваткой, чтоЕлизавета принуждена была остановиться.

– Не извольте волноваться, матушка-барыня, – пробормоталаУлька, шаг за шагом подталкивая ее к Вольному, – вреда вам никакого не будет.Тут неподалеку дорога проезжая, там карета стоит – поедете, как чин ваш сеготребует. А мы с Гришенькой да вот он, Касьян...

Улька мотнула головой, и Елизавета только сейчас увиделарыжего мужика отталкивающего вида, который смирно стоял в сторонке, однако взорего отнюдь не был смирным, когда обшаривал стройную фигуру молодой женщины.Елизавета уставилась на него не мигая, с ледяным презрением, но не смоглазаставить нахала опустить взор, и сердце упало: это, наверное, былпредатель-водолив, помогавший Вольному на армянской расшиве. Он-то, конечно, ишел за ними по лесу...

Теперь у нее не оставалось никакой надежды на помощь извне.Руки задрожали, Елизавета почувствовала, как кровь отхлынула от щек, но всегосильнее было беспокойство, как бы негодяи не заметили ее страха, и, чтобынемного успокоиться, она заставила себя вслушаться в Улькины слова:

– ...Мы поедем как ваши дворовые. Касьян – за кучера, Гриша– как лакей, я вроде бы горничная. С вами-то мы всякую погоню со следа собьем!

Она нервически хихикнула, глядя в глаза графине ничего невидящими от беспокойства глазами, и Елизавета с отвращением отвела взгляд.Вольной стал ей еще более чужим оттого, что Улька называла его по имени,звучавшему в ее устах как-то отталкивающе-интимно. А впрочем, какое ей теперьдело до шашней Вольного! Хуже другое: они хотят, прикрываясь именем и званиемграфини Строиловой, уехать подальше от тех мест, где за голову Гришки-атаманаобещана награда. Но не бывать тому, чтоб Елизавета их выручала!

– Однако ты, девка, осмелела, как я погляжу! – презрительнобросила она Ульке. – Откуда что взялось! Иль забыла, что ты – беглая и припервой возможности я тебя могу в сыскную полицию сдать, чтоб всю задницуплетьми ободрали?

Улька поперхнулась злобным клекотом, и глаза ее блеснулитаким прелютым огнем, что Елизавета поняла: роковую ошибку совершила она, когдавверила свою жизнь в руки этой бывшей горничной, опьяненной волею и темпредпочтением, которое атаман оказывал ей перед ее госпожою!

– Я – беглая? – прошипела Улька. – Ну да, я беглая! А тыкто? Самая последняя подзаборная шлюха, Гришка вон сказывал мне, как он тебяраспробовал. А граф откуда тебя привез, как не из тюрьмы? Не я тебе, а ты мнедолжна в ножки кланяться: я хоть беглая, да по каторгам не шаландалась!

На секунду Елизавете стало смешно: Улька поливает браньюкаторжных, стоя рядом с убийцей и грабителем, по которому каторга плачет, – нотут же ей стало не до смеха: в руках Ульки оказался прут, и она взмахнула имнад головой графини точно так, как та взмахнула давеча кнутом, явно стремясьпоставить Елизавету на колени. Прут рассек бы ей лицо, но даже будь это востраясабля и грози она стесать ей голову, Елизавета не рухнула бы в ножки Ульке. Богвесть, что было бы, но Касьян оказался проворнее и перехватил прут еще в егомахе, отшвырнув при этом девчонку так, что она откатилась под деревья.

– Хватит кудахтать, ты, замятня! [10]– пробурчал он,переламывая прут через колено. – Тащить, что ли, попа, Вольной?

Тот лишь кивнул, не сводя глаз с Елизаветы, и, когда онанедоуменно вздернула брови, криво усмехнулся:

– Женюсь на дорожку!