Минут через десять Ванзарову стало скучно. Пробирка была на месте. Он вежливо кашлянул.

– Долго ожидать результат?

Доктор уронил руки, стряхнув с них нечто невидимое.

– Вы не поддаетесь гипнозу… Слишком сильная воля… Простите, я бессилен… Не знаю, кто сможет вас одолеть…

Ванзарову тоже было интересно узнать.

– Часто попадаются трудные пациенты?

Усевшись в кресло, Погорельский тяжело переживал конфуз, не умея скрывать ни бурную радость, ни глухую печаль.

– Со мной первый раз такое… Не встречал подобных личностей…

Если бы опыт был повторен на Лебедеве, доктор навсегда отказался бы от гипноза. Двух поражений подряд он бы не вынес.

– Как быстро пациенты поддаются вашим пассам? – спросил Ванзаров.

– Минуту… Три… Пять… В редких случаях – шесть… Такой беспомощности со мной не бывало…

– Долго они потом ходят загипнотизированными?

– Нельзя ходить под гипнозом! – вскричал Погорельский. – С окончанием сеанса завершается действие внушения. Но наступает исцеление!

– Как часто?

– Зависит от желания индивидуума, – сухо ответил доктор.

– Можно заставить человека совершить под гипнозом поступок?

Доктор взглянул на возвышавшегося господина настороженно:

– Какой поступок?

– Например, ударить ножом. Или выстрелить, – ответил Ванзаров как о самом обычном деле. – Потом человек не может вспомнить, что совершил…

– Это невозможно! – В голосе Погорельского было столько убежденности и пафоса, что не поверил бы ему только самый циничный и беззастенчивый субъект.

Ванзаров не поверил.

– Почему? – спросил он. – На сеансах гипноза чего только не вытворяют: и петухом поют, и на веслах гребут, и козленком скачут. Отчего бы не стать стрелком?

Погорельский вдруг улыбнулся.

– Ах, вот вы о чем! Как же я сразу не понял! Так вот, Родион Георгиевич, все перечисленное вами относится к сеансам гипноза в театральном зале! Понимаете разницу? Не могу утверждать наверняка, что концертирующие гипнотизеры выставляют подсадки… Не могу, хотя это известно… Дело в другом: да, на публичном сеансе можно заставить человека хоть руками махать, да только на этом и кончится…

– То есть, выйдя с сеанса, ваш пациент изображал бы орла до тех пор, пока городовой под арест не увел?

– Именно так! – Погорельский вскочил, торжествуя. Настроение его менялось стремительно. – Ну дал бы я на гипнозе приказ: «Убей его!» И что дальше? А дальше пациенту надо дать револьвер или нож и прямиком направить к цели. Он бы так и шел по городу с револьвером, как…

– Сомнамбула, – закончил Ванзаров. Он давно уже опередил доктора на тропинке логики. Оба оказались у одной развилки.

Погорельский победно вскинул руки.

– О, вы прозрели!

Зря он радовался. Испытания только начинались. Ванзаров предложил вернуться в кресло. Не подозревая дурного, доктор устроился вольготно.

– Мессель Викентьевич, опишите вечер, когда умерла Серафима Иртемьева.

Погорельский издал звук, будто в горле у него скопился комок электричества.

– Да что описывать? Обычный вечер… Жарко было… Задернули шторы, выключили свет… Все были на своих местах… Обычный сеанс… Когда включили свет, Серафима Павловна была мертва, наверное, с полчаса…

– У нее было больное сердце. Как же вы разрешили ей сидеть в духоте?

– Я запрещал, – в глубокой печали проговорил доктор. – Умолял подождать в малой гостиной под открытым окном… Или хотя бы принять лекарство… Она и слушать не хотела… Рвалась на сеанс…

– Как будто совершила самоубийство, – сказал Ванзаров, незаметно уйдя по тропинке мыслей.

Погорельский хотел решительно возразить, но почему-то не нашел подходящих слов.

– Нет-нет… Это невозможно… Серафима Павловна любила жизнь, дочь… – сказал он не слишком уверенно.

– Сверчков застрелился на том же месте. – Ванзаров тряхнул головой, чтобы всякое не путалось перед глазами. – Стул несчастливый?

Встав, доктор одернул пиджак и стоял с таким видом, будто приготовился ко всему: вот сейчас явится полицейский надзиратель, закует в кандалы и отправит в тюрьму. Невинную душу.

– Что от меня требуется? – спросил он.

Ванзаров хотел не слишком много:

– Расскажите честно, чем занимается Иртемьев.

Исполнить желание было по силам Погорельского.

– Точно не известно… Иона Денисович секретничает… По отдельным намекам могу сделать вывод: развивает идеи доктора Барадюка. Сильно развивает. Вот только в какую сторону – неизвестно. Что-то чрезвычайно любопытное…

– Мысли будут видны целиком?

– Простите, не знаю… Фантазировать не умею.

Аполлону Григорьевичу окончательно надоело подслушивать под дверью. Он вошел и потребовал, чтобы ему вернули доктора целиком. Или то, что от него осталось.

– Хватит, господин Ванзаров, мучить Месселя Викентьевича, – сказал он, обнимая Погорельского могучей рукой. – Цирк построен, ждут дрессировщика… Пора, дорогой доктор, фотографировать мысли подопытных зверюшек.

С тем и уволок из лаборатории. Погорельский только саквояж успел прихватить. А Ванзаров поставил на место уцелевшую пробирку.

Третьего гостя Иона Денисович не мог выгнать сразу. Миша Хованский не только отличался легким нравом, но и числился в родственниках. Всегда готов был оказать услугу. И никогда не отдавал взятые в долг суммы. Обещая, что найдет невесту с богатым приданым и вернет все сполна. Иртемьев хотел отделаться от него, но как-то так вышло, что Миша уже с полчаса сидел в малой гостиной, потягивая коньяк. Болтал без умолку, часто шутил, стараясь развеять мрачное настроение хозяина дома. Тот разговор не поддерживал, отвечал односложно, чаще отмалчивался.

Хованский оглядел гостиную, будто забыл что-то.

– А где Афина и Верочка?

– Выгнал, – ответил Иртемьев.

Миша решил было улыбнуться, но шуткой и не пахло.

– Как выгнал? – спросил он, забыв о рюмке.

– Как выгоняют паршивую собаку…

– Да за что же?

– Есть за что… Михаил, я устал смертельно, отложим разговор на потом…

Чтобы коньяк не пропал, Хованский опустошил рюмку залпом.

– Понимаю, Иона, друг мой… Не буду утомлять… У меня к тебе дело…

– Денег не дам, – сказал Иртемьев, зная, что других дел у шурина не бывает.

На него отчаянно замахали.

– Не нужно мне в долг! Располагаю свободной суммой, почти тысяча рублей, – сказал Миша и понял, что сболтнул лишнего. Не про сумму, от которой осталось меньше восьмисот рублей, а вообще. – Ты не подумай, все помню, каждый взятый у тебя рубль. И вот хочу вернуть…