Фарфоровое воинство отступает. Теперь это просто фигурки. Жалкие, никому не нужные – ни ей, ни антиквару, которому она больше не позвонит. Пусть промышляет по другим дачам. Как зимний вор.

Верблюд, так и не ставший нормальным писателем, жмется к борзой собаке, которой тоже нечем гордиться, разве что их взаимной любовью, вечной, как ее стройная талия.

Их бунт подавлен. Она сделает так, как считает нужным, не позволит вмешиваться в ее жизнь.

У заднего колеса что-то темнеет. Она идет к машине. Оказывается – чурбак, все, что осталось от поваленной сосны, если не считать вздыбленного комля. Упершись обеими руками, откатывает его к лесу, к темной массе деревьев. Деревья – родственники над свежей могилой – перешептываются, шелестя кронами. Чурбак упирается в камень, выворачивается срезом вверх. «Застрял, больше не сдвинуть». По крайней мере, не ее силами. В лунном свете видны годичные кольца. При желании их легко сосчитать. «Сорок семь – не конец жизни». Она открывает багажник. Внутри вспыхивает лампочка.

– Думаете, не осмелюсь? Думаете, это не разбивается?.. – рука нащупывает гаечный ключ. Перехватив в правую руку, она идет к фарфоровым животным: с чего они взяли, что у их дочери не поднимется рука!

Верблюд и борзая собака кривятся, будто взывая к ее совести. Нет, они не произносят ни слова, но это она умеет читать по губам – поджатым, кривым, говорящим фальшивые слова.

– Мечтали, чтобы у дочери открылся талант? Ваша мечта исполнилась. Это вы порхали в своих иллюзиях. А я ударилась о землю, превратилась в талантливую торговку.

Она знает, что они ответят: торговки не имеют талантов. Талантливы те, кто посвятил свою жизнь искусству. Даже если они – не боги, даже если из-под их рук выходят кривые рамки. Или салфетки с запутанным узором… Люди, посвятившие себя искусству, живут в раю. Все остальные – изгнаны. Жаль, что их дочь не воспользовалась шансом, предоставленным ей от рождения. В юности подавала прекрасные надежды. Со своей стороны они сделали всё от них зависящее: отдали ее в балет.

Она думает: «Хоть бы замолчали…»

Хотя, если разобраться, они и так молчат.

В детстве их дочь была хорошей, доброй девочкой: помогала по дому, мыла посуду, собирала окурки, выращивала цветы. То, что она предпочла быть изгнанной, – не их вина. Им остается оплакивать ее судьбу. Но этого они никак не ожидали: не думали, что она вырастет и станет такой злопамятной. Как бы то ни было они на нее любуются: их девочка все еще стройная, как балерина, которой так и не стала. Нет, они ее не винят. Боги на то и боги: не всем даруют талант. Кому-то приходится быть торговками. По-человечески, конечно, им очень, очень жаль. Они помнят прекрасную клумбу, которую она разбила…

Разбить клумбу – русское выражение. Никакой иностранец не поймет. Переспросит: в смысле, разрушить? «Ага, вот именно, – она подтверждает. – Кокнуть. Шандарахнуть».

До чурбака несколько шагов. Она видит капли смолы, проступившие на свежем срезе. Лунная полоса, в которую она вступает, уходит вниз, к ручью. Свет холодит щиколотки.

Ставит на чурбак. Примеривается… Заносит гаечный ключ…

Стоит, прислушиваясь, будто ожидает услышать отголосок: тонкий звук, с которым разбиваются жестокие родительские сердца, полные пустых надежд.

Задние борта откинулись. Грузовики заурчали, разгибая затекшие спины. Дрова, песок, гравий соскальзывали бесшумно. Опроставшись от груза, кузова замерли. Покачивались только задние борта. Вдруг понял: не борта, это – железные объявления. Чтобы найти рабочего, надо оторвать… Вцепившись обеими руками, рванул на себя. Железо не поддавалось…

Он пришел в отчаяние и открыл глаза.

Лежал, изгоняя из памяти последние отголоски тягостного сна, прислушиваясь к наступившему утру. Спустил ноги, нашаривая тапки. Мельком взглянул на часы – половина десятого: «Заспался, непростительно заспался». Действуя энергично и собранно, оделся: носки, рубашка, брюки, – предусмотрительно сунул в карман мобильник.

Дверь во времянку была закрыта.

«Ну вот, – кивнул удовлетворенно, словно рачительный хозяин, предпринявший необходимые меры, которые дали закономерный результат. Бросил взгляд на термометр, прибитый к продольной перекладине: – Уже двадцать восемь. Что же будет днем?..»

Свет, не по-утреннему прямой и жаркий, золотил верхушки сосен, обливал двор, подбираясь к крыльцу.

«Мох – и тот не выдерживает, – мелкие шерстистые кустики, обложившие валун, пожелтели и высохли. – Все-таки что-то странное в воздухе… Необычное…»

Еще не войдя во времянку, понял: птицы. По утрам обычно чирикают. Видимо, успели попрятаться от жары.

На плитке стояло летнее варенье. Заглянул и увидел гладкую поверхность, будто стянутую пленкой. Из кастрюли торчала ложка. Он попытался вынуть. Нити застывшей патоки тянулись, как корешки какого-то странного растения. Повертел в руке, разглядывая налипшую массу: «Ну и что с этим делать?..» – откусил маленький кусочек.

Челюсти мгновенно слиплись. Он напрягся, преодолевая клейкую силу. Во рту хрустнуло, но разжалось. Подставив ладонь, выплюнул багровый сгусток. Язык, метнувшись в глубины рта, обшаривал острые корни – вместо привычного моста. «Как же я?.. Как-нибудь вставить, приклеить… – ногтем пытался соскрести патоку. – Неужели в город? Господи… – сообразил. – Замо́к. Закрыть – больше не откроется. А если не закрывать?.. Что может случиться за пару дней?.. Позвонить бригадиру? Сказать, что уезжаю? Потом и вовсе не допросишься…» – чувствуя какое-то сонное отчаяние, будто снова тянул на себя железный борт, обернувшийся объявлением, позавтракал, стараясь жевать осторожно, и поднялся на чердак.

С вареньем получилась ужасная глупость: мало того что придется ехать…

Еще и, небось, сдерет… Уж тысячу – точно!

Тысячу!.. Как бы не полторы…

«Полагаете, стоматолог должен работать бесплатно?» – спросил, заранее зная, что они ответят: в наше время врачи работали не ради денег…

«Интересно, а ради чего?» – понимая, что, в сущности, они правы: раньше он и сам…

…а ради любви к своей профессии.

«Ага, – кивнул, чувствуя солоноватый привкус крови. Видно, все-таки оцарапал язык. – Между прочим, мне тоже приходится. На одну любовь не проживешь».

Теперь они должны были сказать: это – твой выбор. Этому мы тебя не учили, – но они молчали. Видно, обиделись.

«С вареньем получилась ужасная глупость».

Глупость, – теперь откликнулась только мать. – Во-первых, ягоды надо выращивать, а не покупать. А во-вторых, мог бы спросить соседку. Хорошая девочка, приходила за цветами…

«Девочка! – он хмыкнул. – Теперь уже не девочка…»

Для нас она всегда девочка. А ты – всегда мальчик.