Ероси снимает одежду. Ложится на кровать.

– Закрой глаза, – говорит голос из темноты.

Она подчиняется… Смерть подходит к ней, сдавливает холодными руками горло… Ероси выгибает спину, извивается на кровати, затем стихает. Мертвая. Покорная… Кровь из прокушенных губ заполняет рот Анты. Страх сдавливает горло, и она не может дышать. Крик. Он сваливается в желудок, бренчит по его стенкам, вызывая тошноту…

– Это ужасно, – прошептала Жо-Жо.

– Каждую ночь… – Анта облизала сухие губы. – Каждый час… Я жду, что Боа войдет в мою комнату, и я стану следующей.

– Ты обязательно должна кому-нибудь рассказать об этом.

– Мне никто не поверит.

– Я тебе верю.

– Ты просто глупая белая женщина, которой нравится жалеть таких, как я.

– Не говори так, – Жо-Жо поцеловала ее в губы. – Не смей говорить так.

* * *

Картины. Кристин смотрела на них, и были они для нее всего лишь рисунками, набором мазков на стенах, созданных воспаленным воображением безумного разума. Выразительность не имела значения, лишь содержание – уродливая действительность, немой крик о помощи, запечатленный кистью отчаявшегося человека. Боль, страх, беспомощность – они окружали Кристин, вгрызаясь в тело своими плотоядными взглядами. Мужчины, женщины, дети, животные – замкнутый хоровод страданий и боли, рваная череда событий, где даже трава имеет свою собственную душу.

Истории. Кристин слушала их, снова и снова спрашивая себя, неужели Маккейн во все это верит? Искусство, художник, писатель… Звезды высыпали на небо, мелькая в лохмотьях плывущих по небу туч…

Тайны. Казалось, что их никогда не бывает слишком много. Люди любят их. Поклоняются им. А когда этот кладезь начинает истощаться, то его пополняют легендами, мифами. И это никогда не закончится – воображение не имеет границ. Искусство рождает искусство. Страхи рождают страхи. Ступень за ступенью лестница тайн тянется к небу, рушится и возводится вновь, чтобы никогда не узнать, что же там, в конце этого пути. Бог создал землю. Люди создали Бога. Отдали ему право на землю. И снова заявили о своих правах… День сменит ночь. Старые тайны уступят место новым. И до тех пор, пока вертится этот мир, ничто не изменится. Жизнь…

– Ты действительно в это веришь? – спросила Кристин.

Маккейн кивнул. Ночь была теплой. Дождь стих, словно набираясь сил для новой вакханалии. Молчание. Маккейн взял Кристин за руку.

– Несовершенный мир. Ненадежный. Хрупкий… – он смотрел вдаль, в темноту.

– Что там?

– Где?

– Впереди.

– Я не знаю.

Порыв ветра растрепал его волосы, качнул деревья, сбивая с листьев нависшие капли дождя. И снова тишина.

– Почему именно ты, Кристин?

– Что, почему именно я?

– Почему ты ничего не видишь в этих картинах? Почему они не властны над тобой?

– А ты?

– Я – это другое. Я родился здесь. Этот дом принадлежит мне так же, как я принадлежу ему.

– Это глупо.

– Может быть, – он повернулся к ней, пытаясь встретиться взглядом.

– Уже поздно.

– Можешь остаться здесь. В этом доме много свободных комнат.

– Говоришь так, словно боишься меня.

– Я не знаю, – он отпустил ее руку, запрокинул голову и посмотрел на небо.

– Эй! Я самая обыкновенная.

– Нет.

Кристин улыбнулась. Дом ждал ее: мрачный, пропахший безумием…

– Покажи мне мою комнату.

Ночь. Тишина. Большие часы размеренно тикают. Старый ковер съедает звуки шагов. Мягкая кровать слишком большая, чтобы спать на ней в одиночестве.

– Маккейн?

– Да?

– Можешь остаться, если хочешь.

Глаза. Взгляд. Порог. Он разделяет их.

– Дверь все еще открыта.

Ладонь. Тепло. Губы.

– Мы здесь одни.

– Тебя это смущает?

– Для меня это впервые.

Поцелуй. Рот. Язык. Складки одежды.

– Всего лишь секс.

– Мы покинули особняк в ту же ночь, а утром Эдгар оставил меня. Он не сказал ни слова. Просто ушел, пока я спала, – выцветшие глаза старухи смотрели куда-то вдаль, словно она снова и снова проживала отрывки своей молодости, успев порядком устать от них, но не в силах проститься с ними.

– Но ведь ты не вернулась в Ричмонд, – нахмурилась Маргарет.

– Нет. Я искала его. Надеялась… – старуха закрыла глаза. – Но все, что мне удалось, – это отыскать его могилу. Здесь, в Балтиморе, – губы ее дрогнули. – Здесь я и осталась. Рядом с ним. Кто-то же должен приносить ему розы и коньяк ко дню рождения…

Она откинулась на спинку кресла, не собираясь продолжать. Лицо ее осунулось, утратив то немногое, что еще теплилось в нем от жизни. Казалось, что рассказ отнял последние силы.

Маргарет тронула Брендса за руку. Они вышли в сад. Был поздний вечер. Птицы смолкли. Сухой ветер шелестел листвой.

– Мне кажется, мы причинили ей боль, – сказала Маргарет.

Брендс не ответил. Он думал о доме. Думал о художнике. Думал обо всем, что узнал в последние дни.

– Вы с ним похожи, – сказала Маргарет.

– Кто?

– Ты и Эдгар.

Брендс вспомнил белого кролика, мормонов, свое бегство.

– Я ни о чем не жалею.

– Ты ведь именно это и искал, да?

– Не знаю, но впервые в жизни мне кажется, что я на правильном пути. Моя судьба…

– Судьбы всегда повторяются. Меняются лишь обстоятельства. Помнишь?

Они замолчали.

– Я не вернусь назад, – сказала Маргарет скорее себе, чем Брендсу.

В эту ночь они легли в одну кровать. Их разгоряченные тела лоснились от пота. Руки сжимали руки. Губы впивались в губы. Это не было любовью. Всего лишь страсть: дикая, необузданная, животная. Страсть, в которой каждый думал только о себе. Свечи сгорели. Простыни взмокли. Но пламя продолжало гореть. И лишь только утро сумело обуздать его неистовство. И сон. Без сновидений. Без грез. Без раздумий.

Они проснулись в полдень. Мышцы болели, но сознание было свежим и отдохнувшим. Маргарет открыла окно, впуская в застоявшийся воздух комнаты свежий ветер и пение птиц…

Они оделись, не произнося ни слова. Вышли из комнаты. Старуха сидела в кресле. Глаза ее были закрыты. Грудь не вздымалась. Брендс проверил пульс. Покачал головой. Поднял с пола старую шаль и накрыл лицо старухи. Маргарет всплакнула, но скорее ради приличия, нежели от боли утраты – старуха и так уже отняла у смерти пару лишних лет жизни. Они вышли в сад.