Судя по всему, ему не очень хотелось идти в свой кабинет и погружаться в оставленные перед отпуском дела. Куда приятнее было просто по-курортному поболтать с красивой молодой женщиной. Он уселся напротив и принялся рассказывать истории из прошлого, которых у него было множество.

Стародубцева слушала его с почтительным интересом. Внимание такого представительного и уважаемого мужчины было ей приятно само по себе, к тому же Панков обладал актерскими способностями, героев своих представлял в лицах, так что слушать его было одно удовольствие.

— Мое первое самостоятельное дело было связано с пожаром. Случилось это в небольшом северном городе, через несколько лет после войны, совсем в другие времена… Был в этом городе район частных застроек. Землю там давали в тридцатые годы участникам стахановского движения, но потом все перемешалось так, что жил народ самый разный… Ну, вот один из таких домов сгорел. Правда, надо сказать, пожары там случались частенько, но тут все указывало на поджог…

Панков многозначительно поднял палец.

— Хозяйка дома, одинокая женщина лет так чуть за тридцать, погибла… Ее нашли под кроватью, видимо, там она спасалась от огня и дыма… Ну-с, тело отправили на вскрытие, а я принялся за расследование. Другой следователь, поопытнее, взял бы да списал все на пожар, а я был молодой, горячий, весь дымился от усердия и принялся копать — как-никак есть подозрение на поджог!.. Так как опера тамошние относились ко мне, мягко говоря, без нужного уважения, поручения мои пропускали мимо ушей, я сам носился по свидетелям, родственникам потерпевшей, допрашивал, проводил очные ставки… В общем, рыл землю.

Панков снисходительно покачал головой.

— И кое-что накопал. Погибшая, Наталья Колотовкина, была бездетной вдовой — муж не вернулся с фронта. Жила одна, врагов у нее не было, разве что подвыпившие мужики иногда приставали… Но, как выяснилось, не всех она отваживала. В последнее время соседи заметили, что у нее бывает Игнат Пушкарев, причем задерживается надолго. Сам Пушкарев — фронтовик, работал на стройке, женат, но детей нет… Изучил я его биографию вдоль и поперек, даже в военкомате побывал. Ну, и когда вызвал на допрос, был во всеоружии. Прямо по учебнику — «в ходе допроса первыми целесообразно задавать вопросы по фактам, которые не могут быть опровергнуты допрашиваемым…» «При допросе обвиняемого необходимо убедить человека в том, что ему выгодно дать показания. Для этого надо создать впечатление, что у него нет другого выхода, кроме как сказать правду на основании того, что следствию все известно и сопротивление бесполезно».

— «Распространенный прием при допросе — демонстрация большей осведомленности следователя, чем есть на самом деле», — как на экзамене отбарабанила Стародубцева.

— Вот-вот, — улыбнулся Панков. — Но сюрприз для Пушкарева у меня был… Накануне я получил результаты вскрытия, из которых следовало, что Колотовкина была беременна… На втором месяце.

— То есть появлялся мотив — женатый мужчина, беременная любовница…

— Ну да, мотив, он самый, — снисходительно усмехнулся Панков. — Вот только решил я сразу карты Пушкареву не раскрывать, а посмотреть, как он себя поведет… А повел он себя странно. Вдруг он, воевавший, много повидавший, тертый и валянный жизнью мужик, раскрылся перед мальчишкой-следователем чуть ли не с исповедью… Ты, говорит, время вспомни после войны! Время какое было! Война кончилась, Победа, а я — живой. С руками! С ногами! Вокруг жизнь лютует, соками бродит. Рвет, распирает всего — так жить хочется. Изнутри в тебе все поднимается, прет от радости… Сладкая она, жизнь, когда смерть тебя покличет, рукой погладит, да и отпустит… Ох, сладкая! И глаза бабьи вокруг! Баб несчастных глаза, мужиков не дождавшихся! Им детей теперь рожать, пока силы есть, а от кого? Далеко их мужья да женихи остались… Но я ни на кого, кроме жены, не смотрел, не нужны мне были другие… А потом вдруг узнал, что она родить не может… Ох, мне обидно было! Ночами не спал, все понять не мог: за что ж нас так! Такое пережили, такое перенесли, дождались радостного вздоха, так вот еще тебе! Есть же, думал, предел силам человечьим, есть им край, за который нельзя человека выпихивать! Ну хоть какая справедливость должна быть?..

Я не удержался, спросил:

— Она что — болела?

— Болела. Сам знаешь, как в войну жили… Она на фабрике парашютной работала, там целыми ночами шили… Домой бегать не успевала, на полу бетонном и зимой прямо в цеху спала… Молодая, думала, все перетерпит… А оно вон как аукнулось… Переживал я сильно… Гляну на нее и шепотом про себя: ну уж ее-то можно было пожалеть! Нельзя ж так с человеком, раз не умер он, раз жить остался!.. А сам — сам слышу! — зубами скриплю, и сердце заходится. А вокруг бабы эти, и глаза их жаднющие, помутненные… Мы уж думали сироту из детского дома взять, но все надеялись, вдруг что случится, вдруг смилостивится над нами Бог. А потом я Наталью Колотовкину случайно встретил…

Пушкарев чуть помедлил и продолжил:

— У нас с ней еще в детстве любовь была, жили мы в одном доме, в одну школу бегали, а потом жизнь разбросала да после войны вдруг свела опять… Смотрит она на меня да говорит: «А я вот своего не дождалась». В другой раз встретились, говорит: «Зайди в гости, посидим, поговорим…» Зашел. Комнатка чистая, стол какой-то накрыт. «Есть у меня, — она говорит, — к тебе, Игнат, серьезный разговор… Я говорить буду, а ты не перебивай, слушай до конца, да понять меня старайся. Мужа я своего не дождалась, а лишь бы кто мне не нужен, не смогу я с таким… Но жить-то мне надо… А я, говорит, к краю подошла, сама себя боюсь… Тоска, говорит, очень сильная у меня. Боюсь с ума сойти или еще чего хуже… Одно, говорит, меня спасет — ребенок. Это я точно знаю. Силы у меня пока есть, чтобы родить его да поднять… Потом поздно может быть. И еще говорит: ты ж, Игнат, меня знаешь, я с чужим не пойду, не смогу… Да и чувствую я: не забеременею я от такого. А близкий, говорит, мужчина у меня сейчас один, Игнат, это ты…» А сама смотрит прямо в глаза мне. И вижу я, что с этой мысли ее уже не собьешь. Она мне говорит: «Ты не думай, у меня никаких других мыслей нет. Я жену твою знаю — хорошая она, — я вам счастья желаю и мешать не хочу. Только спаси меня». А сама все в глаза мне смотрит, бьет ее всю, колотит… Когда уходил я, сказала: «Одно запомни — плохого ты не сделал и ни перед кем не виноват. И жена твоя, если узнает, не дай бог, простит». Вот так и было тогда. Ну, потом еще несколько раз заходил.

— Скажите, а жена ваша не догадывалась? Ну, что вы с Колотовкиной…

— Жена… Да вроде нет. Во всяком случае, разговора не было. Правда, я сам уже в последнее время так запутался, все в себе разбирался…

Панков посмотрел на Стародубцеву опечалившимися глазами и грустно закончил:

— Вот так мы с Пушкаревым тогда поговорили.

— А про беременность вы ему сказали?

— Про беременность? Нет, сразу не сказал. Пожалел мужика — побоялся, что, если узнает и это, вовсе с ума сойдет… Но алиби поинтересовался. Было у него алиби, проверили.

Не дождавшись от Панкова продолжения истории, Стародубцева спросила: