нескольких километрах от Симбирска. Удивительно красивый там берег Волги. «Вот она, народная мудрость, — записал дядя Гиляй, — знает, что делает, без лишних слов, на самом красивом месте поставили деревню и живут».

Вокруг Поливны — небольшие горы, подступы к ним, словно шелком, покрыты травами заливных лугов. Они ежеминутно возвращали к себе взгляд, глаз находил в лугах и отдых и удовлетворение.

Гористый берег Волги весь в лесу. А под горой рыбачьи ватаги. Множество раз возвращался потом при случае к этим берегам дядя Гиляй. Извилистая тропинка от Поливны, петляя по спуску к Волге, приводила к рыбакам. Воздухом надышаться нельзя, до того ароматен и чист. А сколько послушал дядя Гиляй под Поливной рассказов! Охотно и без удивления к интересу сообщали все рыбаки.

В окрестностях Симбирска тогда использовали еще на небольших расстояниях бурлаков. В Поливне узнал и записал дядя Гиляй, что от Рыбинска до Нижнего было девятнадцать «перемен», все их отметил по названиям. Путина, иначе путь бурлацкий, от Астрахани до Симбирска стоил тридцать пять рублей ассигнациями. Подробности небольшие, но не пропускал дядя Гиляй ничего о бурлаках. Внес в путевой дневник и рассказы о том, как грабили обиженные люди хозяйские суда: «У Царева кургана и реки Усы собиралось обычно к ночи до десятка судов бурлацких, боялись идти, нападали в Жигулях ватаги. Бурлаков не трогали никогда, а суда, груз, который тянулся вверх, забирали. Нападали на лодках, не видно ни одной по Волге, и вдруг — до шести налетают сразу, кричат бурлакам с лодок еще:

— Ложись!

И ложились прямо на песок, рылом вниз. А как от расшивы отъезжать станут, опять крикнут:

— Аравушка, вставай!

Бурлаки, что поднимались до Рыбинска, там получали лодки большие, крутобокие, чтоб не перевернула Волга, разбушевавшись. На лодке по двенадцать-тринадцать человек спускались опять вниз, товар брали да снова тянули расшиву, куда хозяин скажет».

Последний раз встретил дядя Гиляй бурлаков у Жигулей в ту же поездку с актерами. «Великолепны каменные скалы Жигулей. Нагроможденные одна на другую и покрытые густыми непроходимыми зарослями лиственного, изредка хвойного леса. Между зеленью леса то поднимаются неправильной формы темные, дикого камня скалы, то спускаются уступами голые груды известняка, прорытого глубокими продольными трещинами и чернеющими пещерами. А потом темноту вдруг сменит белая полоска алебастра. Если всмотреться пристальней наверх, зашевелится точка одна, еще, еще, еще — ближе и видны будут точки то красными, то синими — это рабочие, ломающие алебастр. Вот с громом и грохотом, срывая за собой груду осколков, тучи пыли, покатился по белой полосе огромный камень и, прыгая по утесам, со страшной силой громыхнулся в воду. И полетело несколько раз по горам эхо от падения, отзываясь где-то за Волгой далеко-далеко. Водопады брызг обдали берег, побежала по Волге волна от места, где рухнул камень. В нескольких метрах от падения камня бурлаки тихо шли по берегу бечевой, они встали на минуту после падения камня, перекрестились, дали улечься сыпавшимся обломкам и, снова повиснув грудью на бечеве, мерно, воробьиным шагом потянулись вперед под опасное место…»

Жигули всегда оставались для дяди Гиляя единственными, особенными горами, привлекательность которых заключалась не столько в их красоте, по его мнению, тоже единственной, неповторимой, сколько в тесной связи этих гор с жизнью волжского люда, связью, уходящей далеко в историю.

Не стояло в Жигулях деревни, села, где бы не побывал дядя Гиляй. Хорошо знал село Усолье и самую крупную вершину Жигулей «Караульный бугор», или «Усольскую светелку». Называлась так гора из-за выстроенной там светелки на месте сторожевой башни, с которой давали знак о приближении татар. С вершины, как и раньше из караульной башни, открывался вид на много верст вокруг. Смотрел дядя Гиляй с «Караульного бугра» и на Симбирск, и на Стенькины курганы, и на «Сенгилейские уши» — многочисленные холмы, в которых, быть может, покоились те, кто отстаивал Русь, — недаром соседний лесок назывался «Рубленое место». Всякий в Жигулях знал: нарекли его так в память битвы с татарами, где не раз рубились с их ордами русские люди. И рассказывали, повторяли из поколения в поколение сложенный в словах памятник далеким предкам. Однажды одолевали татары. Им улыбалась победа, и вдруг к русским сила пришла в виде прекрасной женщины-богатыря. Одного за другим стала одолевать она врагов и так повлияла на русских воинов, что раненые поднялись в строй — и победили татар, ни один не ушел… всех изрубили, оттого и лес назвали «Рубленое место». Деревья в нем росли один к одному, великаны лиственные…

Знал дядя Гиляй и село Переволоки. За селом оставалась слава прибежища бывалых людей. Но они здесь уже не тянули волоком посуху с Усы в Волгу ладьи, жили в Переволоках обыкновенные волгари. Гордились они славой своего места, не считали, как остальные, его разбойничьим. Новое лицо появилось в деревнях, сразу заметно, и с готовностью, с явным удовольствием местные рассказывали легенды — как бывальщину. Каждый рассказчик вносил свои добавления, а главное, свою музыку слов. Опять же в Жигулях слышал дядя Гиляй много раз о сестрах, которые жили в подземелье и выходили только для того, чтобы сразиться с «татарвой нечистой». Прослышали в других землях про девиц невиданных молодцы-удальцы и стали приходить на высокие яры, вызывать девиц сразиться. Приходили не год и не два, и все полегли, не устояли против девичьей силы. Раз пришел к ним из святорусской земли не молодец, не удалец, а калика перехожий. И сед он был, и ростом мал, и ногами крив, а как стал сражаться с самой младшей, и глазом не успели сестры моргнуть, положил ее на шелкову волжску травушку. И остальных поборол старик.

— Если ты мал, да стар, да крив, да так силен, каковы же богатыри в вашей святорусской земле? — спросили сестры.

— А вот и судите: я у всех самый последний, немощный. Вот каковы богатыри наши.

Ушли сестры к себе в подземелье, поняли: разгонит эта великая сила, что в Руси живет, всю нечисть. Калика перехожий — вестник, настало время им успокоиться…

Недалеко от