Сама Виктория могла бояться разоблачить ту угрозу, с которой она столкнулась, так же как и специалисты, подозревающие факт насилия, могли, как предполагают Э. Купер и Дж. Лусада, быть слишком напуганы, чтобы раскрыть ее (Cooper, Lousada. 2005). Параллели между обманутыми, сбитыми с толку и напуганными специалистами и испуганным ребенком действуют на разных уровнях.

Примечательным и неудивительным является тот факт, что, услышав о смерти Виктории, Куао сказала: «Это ужасно; я потеряла своего ребенка» (Laming, 2003, р. 37). Это иллюстрирует тот смысл, в котором Виктория стала для нее объектом, который она использовала и в отношении которого совершала насилие, а также раскрывает собственное внутреннее отрицание Куао той крайней опасности, которой она неоднократно подвергала девочку. Однако неясно, намеревалась ли Куао сохранить жизнь ребенка, чтобы и дальше ее пытать, и какова вероятность того, что вся ситуация вышла из-под ее контроля, особенно с появлением Мэннинга, а также после высказываний двух разных пасторов о том, что Виктория якобы одержима злыми духами. Запись в дневнике Мэннинга свидетельствует, как он собирался вернуться домой «и освободить сатану из ее мешка», отражая почти психотическую степень убежденности в том, что этот несчастный и травмированный ребенок на самом деле был демоном.

Читая хронологию произошедших событий, подробно изложенную в отчете о расследовании, можно также увидеть, как увеличилось насилие с началом отношений между Мэннингом и Куао и как Виктория подвергалась, возможно, еще большим мучениям, когда она начала «лезть в отношения взрослых». В одном из случаев, задокументированных в отчете о расследовании, Куао прибыла в дом к Кэмеронам, которые ранее присматривали за Викторией, вместе с ней и упрашивала их забрать ее на постоянное проживание из-за проблем, которые Виктория, по словам Куао, создавала в их с Мэннингом отношениях. Возможно, на определенном уровне это было бессознательной попыткой «спасти» как ребенка, так и саму себя от невыносимой ситуации.

К сожалению, Кэмероны не смогли забрать к себе ребенка, несмотря на их обеспокоенность ее судьбой. Так, еще одна возможность спасти Викторию была потеряна.

Неоднократно проявляемое нежелание сотрудников медицинских и социальных служб идентифицировать риск для Виктории и оградить ее от «заботы» тех, кто ее пытал, было слишком очевидным. Она является неотступным напоминанием об ужасе жестокого насилия в отношении детей и о коллективной ответственности всех нас за обеспечение их защиты от вреда в тех случаях, когда мы способны это увидеть и поверить тому, что видим.

Эта задача не так проста, как может показаться. Растин описывает, как такие эмоционально болезненные, пугающие ситуации атакуют мыслительные способности, не позволяя профессиональным работникам и другим окружающим людям понять очевидное, несмотря на то что они осознают, что что-то не так (Rustin, 2005). В своем исследовании событий и неудач ключевых специалистов в деле защиты Виктории Растин рассматривает проблему «невидения» того, что невыносимо, а точнее, как можно видеть, но не замечать.

Купер и Лусада выявили важнейшие моменты в итоговом отчете, где не была учтена глубина подобных эпизодов. Лежащие в основе произошедшего трудности с признанием очевидности насилия, с которыми сталкиваются специалисты по уходу за детьми, родители и сами дети, так же как и сложности, связанные с необходимостью нести тяжкое бремя невыносимого знания о нем, поднимают «вопросы о способности что-либо замечать и осознавать в работе по защите детей» (Cooper, Lousada, 2005). То есть информация может быть известна на интеллектуальном уровне, однако не восприниматься психикой из-за эмоциональных трудностей, возникающих при обработке сложного материала и установлении связей между тем, что уже известно, и что еще нет, — а это в целом влияет на способность человека с достаточной достоверностью понять, находится ли ребенок в безопасности. Купер и Лусада поднимают вопрос о том, как этот подробнейший отчет тем не менее не затрагивает ни эмоциональную подоплеку взаимосвязей между ошибками по данному случаю, допущенными на различных уровнях системы защиты детей, ни те проблемы, которые возникают на глубинном уровне в индивидуальном сознании, а именно: «…постоянное и совершенно понятное желание некоторых работников верить, что то, с чем они столкнулись в своей работе, не является случаем жестокого насилия по отношению к ребенку либо детям… На самом деле, человек вовсе не хочет чувствовать себя обязанным заходить ка эту территорию» (ibid., р. 160).

Фотографию улыбающейся Виктории, какой она была, когда только прибыла в Великобританию, после ее смерти часто публиковали в газетах и показывали по телевидению совместно с отчетами о ее кончине и изображениями ее обезображенного, покрытого шрамами тела. Ее обычная детская жизнерадостность и уязвимость были мучительно очевидны на том первом портрете.

Как отмечает лорд Лэминг в отчете о расследовании, Виктория Климби и надежда, которую она олицетворяла, были убиты: «В конце концов, она умерла медленной смертью, будучи одинокой, брошенной, никем не услышанной и не замеченной» (Laming, 2003, р. 12). Смерть Виктории Климби побуждает нас исследовать трудности, с которыми сталкиваются специалисты в области психического здоровья, медицины и ухода за детьми в преодолении своих собственных стереотипов, предрассудков и опасений в отношении жестокости, с которой женщины, так же как и мужчины, способны нанести ущерб тем, кто в нашем обществе наиболее уязвим.

Материнская депрессия и физическое насилие над детьми

Связь между депрессией у женщин и физическим насилием в отношении детей была освещена Бифалко и его коллегами при обсуждении трансгенерационной передачи уязвимости для депрессии и других расстройств (Bifulco et al., 2002). Важно отметить, что трансгенерационная передача представляет собой сложную картину, в которой представлены многие промежуточные переменные, а также защитные факторы. В исследовании Бифалко и соавторов о потомстве матерей, уязвимых для возникновения и развития депрессии, было обнаружено, что сама по себе депрессия не была напрямую связана с неприятием детей, а сказывалась опосредованной через физическое насилие в их адрес или пренебрежение их нуждами:

Потомство уязвимых матерей показывает уровень ежегодных расстройств в четыре раза выше, чем в контрольной группе (43% против 11%, р<0,001). Они в два раза чаще, чем респонденты контрольной группы, сталкивались в детские годы с неблагоприятными условиями, включающими либо серьезное пренебрежение, либо