Новый Вестминстерский мост побудил местную комиссию продлить улицу Уайтхолл через старые дворцовые ворота на нынешнюю Парламент-сквер. Даже в наши дни Уайтхолл официально заканчивается на Даунинг-стрит. Кроме того, была проложена поперечная улица, связавшая новый мост с Сент-Джеймс-парком. В сердце Вестминстера начинало вырисовываться что-то похожее на правительственный квартал.

Открытие двух новых мостов наконец простимулировало строительство на южном берегу реки. Здесь инспектор Сити Роберт Милн в 1771 году планировал застроить заболоченные поля Ламбета просторными домами, в противовес «хаосу и наемным домам» старого Саутуорка. Он первым, если не считать Кристофера Рена, высказал предложение разбить круговую площадь с обелиском – Сент-Джордж-серкус. От этой транспортной развязки улицы-спицы, прямые как стрела (Рен бы порадовался), должны были расходиться в Вестминстер, Блэкфрайарс и к лондонским мостам.

Лондонские градостроители, однако, восприняли план Милна примерно так же, как Альфред Великий – римский план города: как грубый черновой вариант. Вдоль радиальных улиц Милна протянулись ряды террасной застройки, в разных местах было даже разбито несколько площадей, например Вест-сквер и Тринити-Чёрч-сквер. Но южная часть Лондона слишком долго ждала своего часа. Площадь и обелиск сохранились до наших дней, но форма площади была искажена по сравнению с первоначальным планом, а схема развязки значительно упростилась. Южному берегу не суждено было стать достойным соперником северного в качестве сердца мегаполиса.

Самым явным признаком зарождения нового подхода к Лондону стал Акт о строительстве 1774 года – детище Данса и Тэйлора из Сити. Акт изменял правила, введенные после Великого пожара и пересмотренные в 1707 и 1709 годах, и вводил очень строгие нормы. Документ предусматривал для домов террасной застройки четыре «класса»; особые правила регулировали размеры, общие стены, материалы и противопожарные меры. Наружные деревянные конструкции и детали допускались только вокруг дверей, а во всех остальных местах запрещались. Каждая улица должна была выглядеть одинаково – различия допускались только в размере домов, перед каждым из которых предусматривалась площадка для хранения угля, а также для того, чтобы в комнаты слуг попадал свет. За домом должна была располагаться полоска двора с хозяйственными постройками. Самый скромный из вариантов был миниатюрной версией самого роскошного, и эти правила теоретически должны были применяться даже для самых бедных слоев населения.

Универсальные, масштабируемые, радующие глаз, эти дома воплощали дух частной жизни и добрососедства, что идеально соответствовало социальной иерархии нового города. При всей анонимности дом, гордо стоящий окнами на улицу, был крепостью лондонца, ячейкой вольтеровского города свободных духом людей. Самое удивительное, что получившиеся в итоге дома сегодня столь же популярны, как и в ту эпоху, когда они были построены. Даже те из лондонских архитекторов, кто исповедует модернизм в духе Ле Корбюзье, предпочитают (в основном) отдыхать после рабочего дня в таунхаусе, построенном по стандартам Акта 1774 года. Самые дорогие лондонские офисы в расчете на квадратный метр находятся не в башнях Сити, а в домах «первого класса» Мэйфэра.

Недостаток акта состоял в том, что он был бессилен разрешить проблемы беднейших и наиболее скученных районов города. Уоппинг, Шедуэлл, Степни и Саутуорк в расчет не брались, и им пришлось еще век ждать аналогичного законодательства и облегчения своего положения, да и то это было достигнуто за счет частной благотворительности. Еще одним недостатком, осознанным только с течением времени, оказался будничный вид новых кварталов. С точки зрения Саммерсона, акт породил «невыразимую монотонность типовой лондонской улицы – монотонность, которая в свое время была, должно быть, нестерпима». Бенджамин Дизраэли[75] позднее порицал этот акт за «плоские, скучные, бездушные улицы, все на одно лицо, похожие на большую семью незаконнорожденных детей». Викторианцам предстояло исправить этот дефект с лихвой.

Одним из архитекторов, который смог отклониться от раз и навсегда утвержденной формулы, стал шотландец Роберт Адам. Для него классицизм, царивший в георгианской архитектуре от Берлингтона до инспектора Георга III Уильяма Чеймберса, был «палладианской тюрьмой, заключенной в рамы-табернакли[76]». Вдохновленный происходившими незадолго до того раскопками дворца Диоклетиана в современной Хорватии, Адам ухитрился растянуть нормы Акта 1774 года до крайних пределов. Он украшал свои лондонские дома световыми люками, медальонами, лепниной. В прихотливых интерьерах изобиловали гирлянды, ленты, маскароны и колонны – «легкие лепные украшения, изящные и тонко отделанные». Его дома пользовались огромной популярностью.

Соперничество Адама с Чеймберсом стало притчей во языцех. Чеймберс был представителем «старой гвардии», ганноверского истеблишмента. Будучи главным инспектором, в 1775 году он начал грандиозный проект, который должен был дать Лондону «национальное здание», где размещалось бы растущее чиновничество, на месте старинного Сомерсет-хауса. Здание стало бюрократической Вальгаллой: здесь располагались «соляное управление, управление печатей, налоговое управление, военно-морское управление, управление по снабжению продовольствием, управление публичных лотерей, управление по контролю уличных торговцев и лоточников, управление наемных экипажей». Прежде чем рабочие сровняли старый особняк работы Иниго Джонса с землей, Чеймберс прошелся по нему, изучив великолепные архитектурные особенности строения.

Совсем рядом, чуть выше по реке, Адам решил показать возможности своего нового стиля. Район Адельфи, получивший имя в честь застройщиков – Адама и его братьев[77], – представлял собой частный строительный проект, правда оказавшийся коммерчески неудачным: от банкротства пришлось спасаться при помощи лотереи. Получившиеся в результате дворцы-соперники стали первыми попытками застроить берег Темзы, а не оставлять сады вплоть до реки. Они поднимались, говоря словами Саммерсона, «из пропитанных влагой берегов реки на великолепных арочных конструкциях, достойных Палладио» (ныне арки скрыты от глаз построенной позднее набережной).

Чеймберс считал Адама выскочкой, а его работу – манерной и рассчитанной на дешевый эффект. Он отказался допустить Адама в только-только открытую Королевскую академию, которая была учреждена в 1768 году и открылась в Сомерсет-хаусе десять лет спустя. Адам стал любимцем моды и строил великолепные дома в Лондоне и пригородах: в Остерли, Кенвуде, Сайоне. Его работа была вершиной лондонского дизайна интерьера; ее примеры – таунхаусы на Портман-сквер, Сент-Джеймс-сквер и Куин-Энн-стрит (увы, недоступные для посещения). Однако история рассудила в пользу Чеймберса: его Сомерсет-хаус и ныне величественно возвышается над Темзой, а центральный квартал построенного Адамами Адельфи был снесен в период между мировыми войнами. Уцелели только боковые улочки.