Правительство Питта твердо держалось традиционной для Великобритании политики – оставаться над схваткой – и не спешило присоединяться к другим европейским монархиям в их попытке вооруженным путем подавить новую республику. Но парижские события беспокоили правительство в Лондоне. В 1792 году, после того как Франция предложила свою поддержку антимонархистам всех стран, Питт издал прокламацию против подстрекательства к бунту и арестовал тех, кто сочувствовал революции. Один из таких людей, Томас Пейн[87], в 1792 году бежал в Париж. К 1795 году перспектива войны с Францией привела к появлению новых законов о государственной измене, цензуре и политических собраниях. Хваленый «свет свободы» Лондона потускнел. И радикалы, и консерваторы были в замешательстве. О чем говорили события в Париже: о назревших реформах или о необходимости репрессий?

Когда в 1799 году Наполеон оправдал прогноз Берка, устроив переворот, Лондон оказался перед возможной перспективой вражеского вторжения. Французскому императору были ненавистны и британское чувство превосходства, и карикатуры Джеймса Гилрея, на которых он представал сумасбродным карликом. Он был уверен, что британцы ждут не дождутся освобождения от ига Ганноверской династии, и в 1805 году собрал огромную – двухсоттысячную – армию для вторжения в Булони. Оставалось только преодолеть Ла-Манш, и тогда мало что могло бы помешать походу на Лондон. Но Трафальгарская битва лишила Наполеона всяких надежд на беспрепятственную переправу. Шекспировский «ров защитный»[88] сделал свое дело. Лондон не поскупился на увековечение памяти о Трафальгаре: это имя получили площади, улицы, пабы, а тридцать лет спустя – колонна в честь победившего адмирала Нельсона. То же произошло и после битвы при Ватерлоо (1815): в честь победы был назван мост, а позже и вокзал.

Для Лондона главным следствием войны с Францией стали перебои в торговле. Французский стереотип «британцы – нация лавочников» – скорее дитя неправильного перевода слова merchants («купцы», «торговцы»), но реальность оставалась реальностью. Сити беспокоился в основном о безопасности недавно приобретенных Британией колоний, которым угрожал экспансионизм Наполеона. С 1806 года Великобритания больше не занималась работорговлей, хотя само рабство отменено не было; не прекратилась и торговля сахаром и хлопком, хотя производство того и другого было основано на рабском труде. Самой большой угрозой для Сити была попытка Наполеона блокировать для британского торгового флота морские пути в Прибалтику и Россию. Во избежание этого британская эскадра в 1807 году уничтожила в гавани Копенгагена датский флот, который теоретически мог быть использован для блокады.

Лондон быстро извлек пользу из европейских неурядиц. Коммерческие рынки вышли из стен кофеен и превратились в специализированные биржи, хотя страховая биржа Ллойда даже сохранила прежнее имя. Балтийская биржа поглотила Компанию южных морей и стала международным рынком по заключению контрактов на морские перевозки. Другие биржи специализировались на торговле шерстью, металлом, хмелем, зерном, углем. Однако первенству Лондона в коммерции впервые бросила вызов география. С 1720 по 1800 год имперская торговля утроилась и стала идти уже через Бристоль, Ливерпуль и Глазго. Столичные доки были и неудачно расположенными, и устаревшими. На каждой пристани были свои монополии и действовали свои запреты, поэтому иногда приходилось несколько дней ожидать разгрузки, а затем еще неделями хранить грузы на складе.

В 1793 году парламент разрешил Сити приобретать землю и строить новые гавани к востоку от города. В 1800 году было начато сооружение Вест-Индского дока на Собачьем острове[89], а два года спустя был построен великолепный Лондонский док в Уоппинге с колоннадами в стиле Пиранези. За ним последовали Суррейские доки, Блэкуоллские доки и док Святой Екатерины, возведенный Томасом Телфордом рядом с Тауэром; ради него было снесено около 1300 трущобных домов. Все доки были защищены от прилива шлюзами. Рядом с доками, где появились новые рабочие места, выросли кварталы дешевого жилья – по Кейбл-стрит, Хайвей и Нэрроу-стрит – до самого района Лаймхаус и старой деревни Поплар. В течение следующего века Ист-Энд стал самым большим городом рабочего класса в Англии, почти полностью неизвестным для всего остального Лондона.

В 1811 году у Георга III усилились приступы душевной болезни, и регентом был провозглашен его сын – Георг, принц Уэльский. Он был неоднозначной фигурой; его либеральные взгляды и дилетантский вкус меркли перед необузданным характером. Он был очарован Наполеоном, хотя звезда последнего уже была близка к закату, следил за каждым шагом французского императора и приказал скопировать для себя его коронационное одеяние. Но прежде всего принц-регент, как до него Карл II, чувствовал, что Британия заслуживает столицы, способной сравниться с наполеоновским Парижем.

Интересно, что принца привлекали не величественные архитектурные ансамбли, характерные для континентальных столиц, а идея, давно облюбованная лондонскими буржуа, – идея все более и более изящного пригорода. К северу от Нью-роуд за Мэрилебоном была и возможность воплотить ее в жизнь – в бывших королевских охотничьих угодьях, отданных герцогу Портленду в аренду, срок которой истекал в 1811 году. Принц задумал проложить бульвар наподобие Елисейских Полей от своего нового дворца на улице Мэлл – Карлтон-хауса, а на другом конце бульвара разбить парк, застроенный виллами. У принца были союзники в парламенте, имелись пока что и средства. Не хватало только плана.

Джон Нэш, происходивший из семьи валлийцев, воспитывался в Ламбете и был отдан в учение к архитектору Сити сэру Роберту Тэйлору. От учителя он унаследовал любовь к палладианству, в противовес декоративным изыскам Роберта Адама. В 1783 году Нэш разорился и уехал в Уэльс строить дома для представителей джентри в партнерстве с ландшафтным дизайнером Хамфри Рептоном. Он строил здания на заказ – в классическом, итальянском, готическом стиле или наподобие средневековых замков, а партнер помог ему развить вкус в области проектирования ландшафта.