Юркнул в нее подполковник серой тенью, выглянул тихохонько во двор – и обомлел. Искомого фигуранта было категорически не видно.

И ни черта вообще было не видно – потому как одна кикимора, ведьма старая развешивала на веревке белое полотно. И полотно в аккурат весь двор заполонило: ни проехать ни пройти, ни увидеть чего – ни то за ним, окаянным.

Подошёл Ледогоров к ведьме вредительской:

– Что же это вы, мамаша, двор весь тряпицей своей перегородили?

Та на подполковника голову подняла – и впрямь кикимора натуральная! Волосишки выцветшие клочьями белой пакли в стороны смотрят, вся сморщенная, нос крючком – почище, чем у Роджера, а глаза огнем зеленым полыхают: того и гляди, сгоришь! Улыбнулась ведьма – как от лимона перекосилась:

– Где же ты, кавалер, тряпицу увидел? Зенки-то протри – не тряпица это вовсе! Саван я сушу, саван! Понял, нет, кавалер?

– Саван? Умер, что ли кто?

– А то! – смеется ведьма старая. – Ну а коли не помер ещё, так скоро помрёт. Сроду такого не было, чтоб у нас у Санкт, значит, Петербурге, никто не скопытился!

– А чего ж саван твой огромный такой? В нем же любой покойничек утонет!

Прожгла его мымра эта глазищами своими зелеными:

– Я тебе что же – на кажного прижмурившегося ткать буду? Не-ет: я уж сразу – на весь энтот город! Что ж ты, кавалер, такой непонятливый? Не наш ты, видать, не питерский…

Рассыпалась хозяйка савана мелким сухим смешком и сгинула. Вот только что тут стояла, а теперь – словно ее и не было вовсе. Только тряпка ее поганая осталась – на веревке чуть колышется от сквозняка из подворотни. Глянул Ледогоров пристальней – а это и не тряпка, не саван никакой. Просто белый туман весь двор заполонил. А за двором – и улицу. Да нет: уже и город весь накрыл собою – с Медным Всадником и Исаакием. Странный такой туман: весь переливается, волнами ходит. И огоньки в нем вспыхивают – то тут, то там, то ещё где. Неясные такие огоньки, бродячие, неприкаянные. И цвет у них – малахитовый – словно та ведьма старая зенками своими горящими насквозь туман прожигает. А больше ничего уже не видать, звуки – и те в тумане этом вязнут: город вокруг, а тихо, как на погосте. Лишь время от времени смешок где-то перекатится – сухой и мелкий. Недобрый такой смешок…

* * *

Всю минувшую неделю Роджер жил с ощущением, будто бы внутри него поселились часы. И не какой-нибудь там карманный хронометр, а куранты со Спасской башни. И живут они теперь внутри подполковника Ледогорова, и оглушительно отбивают время. Алексей Ледогоров сросся с этим бездушным механизмом, ел и спал под назойливый его аккомпанемент.

Подполковник знал, что он не одинок, что параллельно с ним по всей России вертятся жернова огромной машины. Что тысячи мужиков, состоящих на государевой службе, на уши ставят агентуру, отрабатывают чёртову прорву версий и ловят ту же рыбку – единым тралом «от тайги до Британских морей».

Более того: Роджер подозревал, что он – далеко не единственный, кого «Господин Лубянко» и боссы других спецслужб таскали пред ясны очи президента. Сколько ещё капитанов-майоров-полковников из многоликой российской спецуры «персонально» задействовано параллельно с Алексеем Ледогоровым?

Но Весёлый Роджер дал себе вводную: «Нету других капитанов и майоров! От тебя одного, Лёха, зависит – не допустить катастрофы».

Доска объявлений

Сушим туманы, отбеливаем ночи.

Прачечная-химчистка «Болотные огни»

(Санкт-Петербург, 20.. год)

«Сверху мокро, снизу грязно, посредине – безобразно!» – вспоминал Весёлый Роджер слова некогда популярной песенки, перепрыгивая через разливы луж и обходя рытвины, которыми щедро оснастил его дорогу неласковый Петербург – город поднятых воротников, мегаполис мокрых плащей и хлюпающих ног, столица катара верхних дыхательных путей. А ведь, казалось бы, какая вокруг красота, какая каменная благодать! Тут тебе Росси, там тебе Монферран, знай себе – верти башкой, только не свороти ее от чрезмерной любознательности!

Что за город! Сплошной соблазн, искушение для глаза и совращение души. На каждом шагу взгляд, как магнитом, притягивался к этим фронтонам, портикам, бельведерам.

Враньё, всё – враньё! Роджер знал: там, под землей, у этих роскошных дворцов, изящных особняков и томных ротонд – не фундамент, нет! Там от них змеятся узловатые корни, прорастают в самую топь и тянут соки из гнилостных глубин, насыщают эту каменную плоть духом финских болот – коварным и тлетворным.

А вознесённые к небу купола и шпили сливаются с серой хмарью, с низкими тучами, которые – не что иное, как дыхание всё тех же трясин. Кажущаяся твердь этих фасадов, мостовых, набережных – тоже обман, за которым прячет ухмылку болотная нечисть, кривляются водяные, хищно скалятся мелкими зубками злобные кикиморы.

Кваренги, Трезини, Растрелли… Враньё! Не может быть Италии под хмурым северным небом, не может вырасти южная сказка на этих гадюшных топях! Обман, мираж, призрачная Фата-Моргана, заманивающая неосторожные души в трясину сумерек и вечной тоски…

Дождь – природное состояние Петербурга. Подполковник прыгал через лужи, как пацан, и радовался своей легкости. Он летел, оставляя позади чьи-то унылые спины, чьи-то усталые ноги, чьи-то изношенные сердца, изверившиеся души. Вот и сейчас, с Манежной площади свернув на набережную Мойки, Роджер стремительно нагонял едва ползущую тетку, не по годам облачённую в попугаечно-желтую куртёшку. Но тут обладательница канареечного чуда неожиданно подломилась в коленях и рухнула в серое месиво.

Ледогоров тормознул, присел к упавшей. На обескровленном лице выделялись синюшные губы хронической сердечницы. Глаза смотрели с тоскливым выражением покорности. Покорности судьбе, собственным немощам, этой вселенской хляби, равнодушно принявшей ее в студёные объятия. Картину дополняли повязанный на голову чёрный вдовий платок и выбившиеся из-под него седые патлы.

В воображении Роджера сложился образ старой почтальонши, таскающей по опостылевшей улице своей жизни неистощимую сумку с газетами-письмами-извещениями. Теперь вот и сама, кажется, получила извещение от кого-то там сверху: «Вам надлежит безотлагательно явиться в отделение кардиологии, реанимации (нужное подчеркнуть). При себе обязательно иметь медицинский страховой полис и больное сердце».

Ледогоров осторожно приподнял голову «почтальонши»:

– Вам плохо? Вызвать «Скорую»?

– Не надо. Вот только помогите подняться.

Не думая о том, что безнадёжно пачкается, он поставил женщину на ноги, но она тут же качнулась, уткнувшись лицом в грудь Роджера.

– Простите. Сейчас всё будет нормально.

Ее рука скользнула в карман куртки, отвинтила какой-то тюбик и забросила под язык сразу две белые таблетки.