и дремучих – по выражению народному, среди глубокого молчания сырой, флегматической жизни земли, стоишь и подавляешься, бывало, неотразимым унынием, – рабски чувствуешь свое ничтожество и не можешь поднять господственного взора ни на что. Отдаленный шум ветра в верхушках гигантских дерев ввевает в мысль твою тупое и обездушивающее рассеяние, а переполненность растительной жизни, дикой и одичающей все подпадающее влиянию сил ее, – как бы не замечающей, как бы отрицающей случайно занесенное в нее скудное бытие твое, наполняет душу страхом. Не раз я вынужден был бежать из грозной пустыни леса, чтобы спасти в себе присутствие духа. Таков север severus! Оттого и подвиг северный суров, неприветлив, как бы немилостив! Оттого и подвижник там печален, важен, строг, холоден, как бы – страшен! Другое дело – юг. Другие здесь, радующие и пленяющие сердце, проявления той же самой подвиголюбивой души, поставленной среди иных условий климата и воззываемой к иным впечатлениям места! Здесь избыток животного царства на все налагает печать жизни, – зовет к движению, к самовладению, к радости. Здесь естественно представляется, и легко объясняется, та веселая игра подвигом, которой столько разительных примеров представляет нам египетское пустынножительство. Нимало не дивишься, когда видишь там отшельника простертым на пороге своей кельи и говорящим искусительному помыслу: «Тащи меня, если имеешь силу, а я не пойду», или другого подобного же – ходящим с ношею песку несколько дней без отдыха около своей каливы, чтоб доказать самому себе, как нелепа искушающая его мысль путешествовать. А брат, видевший издали другого брата отдыхавшим на земле у своей кельи и спрашивающий его: «Что это за мирянин здесь лежал у тебя»? А Ефрем, учитель всемирный, пристыдивший потерявшую всякий стыд женщину, посягнувшую на целомудренную стыдливость инока? А великий, пречудный Антоний, уверявший пришедших к нему за ненужным советом братий, что ему демоны открыли о смерти падшего у них на дороге осла? Что это, как не южные саждения вертограда Божия? Север им может удивляться, но подражать затруднится. Св. Гора Афонская совмещает в себе дикое величие северной природы с веселыми красотами юга. Своим географическим положением она поставлена как бы на рубеже двух миров – холодного и теплого. Крайности того и другого в ней умерены как с физической, так и с нравственной стороны. Афонское иночество не похоже ни на древнее египетское, ни на наше, и вместе с тем имеет черты, общие тому и другому. Св. Афанасий был сколько ласков, столько же и строг, – сколько прост, столько же и формален. Такими же представляются и два позднейшие подвижника афонские: Григорий Синайский и Максим Кавсокаливский 166 , – великие светила Горы, один по одну, другой по другую сторону ее современно сиявшие истинно ангельским жительством и чудесами. Григорий жил в Магуле – приюте «безмолвников». В трогательных чертах передает нам жизнь его любимый ученик его167 Каллист (Ксанфопул), впоследствии Патриарх Вселенский. Рассказываемое им было в начале XIV века; а между тем так живо представляется воображению, что как бы происходило только несколько лет назад тому. Напрасно я устремлял взор туда, где мне указывали Магульскую келлию168. Мы были под сильным дождем; и то, что позволяли по временам разглядеть резкие просветы густоты лесной, закрывал зонтик. Осталось удовольствоваться, воспроизведши воображением богохвалебный скит, и в нем чудные образы самого Григория 169 , учеников его Герасима и Иосифа из Еврипо (т. е. г. Халкиды на острове Еввии), Николая из Афин, самого Каллиста с друзьями его Марком и Игнатием, Иакова (бывшего потом сербским епископом), Аарона слепца, видевшего предметы отдаленные зрением сердца, Моисея, Донгина, Корнилня, Климента... Прекрасная страница из книги христианского подвижничества! Она стоит того, чтобы внимательно была прочтена всеми, кто изучает философию. Из этого училища божественной Троицы вышли мистические писатели Никифор и Феолнит и сам Григорий Палама, коих сочинения приводятся в «Добротолюбии». – После двух часов дороги мы достигли, почти в совершенной уже темноте, монастыря Филофеева. Радушный прием встретил нас в горней, и воистину пустынной, обители. Он утешил нас немало – утомленных ездой по беспрестанным спускам и подъемам, измокших, продрогших и... проголодавшихся.

С обителью Филофеевою я уже предварительно был ознакомлен через рукопись: «Частная история находящейся на свято-именной Горе Афонской честной царской и патриаршей обители пресвятыя Богородицы, называемой Филофеевою». Этот первый для меня образчик исторического исследования о Св. Горе я списал минувшим летом, и им преимущественно возбужден был к археологическому ознакомлению со Св. Горой. Приводимые в сей «Истории» два древние устава или уложения Св. Горы, три древнейших хрисовула (имп. Василия Мак., Льва и Романа старшего), относящиеся вообще к святогорским инокам, и несколько частных актов и хрисовулов Филофеевской обители возбуждали в высшей степени мое любопытство. Их содержание, язык, хронология – все мне казалось требующим исследования и поверки. Знаменитый «козел» (τράγος) – первый из уставов, можно сказать, не сходил у меня с ума. Чем более я читал его (в копии – разумеется), тем более хотелось увидеть его. (До сих пор, однако же, еще не видел.) – Упомянутая «История», несмотря на свое название – частной, говорит не об одной только обители Филофеевой, но касается и вообще Святой Горы. Успокоившись от частных впечатлений посещаемых обителей, я постараюсь дать о рукописи некоторые сведения – в общем обзоре Св. Горы. Теперь же скажу, что приютивший нас монастырь есть один из наидревнейших на Афоне. Имена игуменов филофеевских – Антония и Гавриила я читал в подписях под актами русского монастыря Ю48 и П69 годов. В Лавре есть акты, современные св. Афанасию, в которых уже упоминается монастырь этот. Древнейшее имя его было: монастырь пяты (τῆς πτέρνας). Издревле он был общежительным (каким и опять желательно его видеть). Все в нем, кажется, приготовлено к тому, и ожидается только небольшой запас воли какого-нибудь избранника судеб, чтоб «отцы» стали «братьями». Меня приятно изумил строгий чин монастыря. Чистота внешняя и порядок внутренний виделись повсюду. Довольство, хотя и не богатство, также заявляло себя во всем. С первого раза видно было присутствие в обители – не именем, а делом – единого начала правительственного. На вопрос мой, отчего обитель не примет начал общежития, столько благодетельного для монастырей и в вещественном, и в нравственном отношении и столько пригодного ей, в частности, почтенный эпитроп ответил: «Общежитие дорого, а обитель наша небогата». Коротко да ясно! Впрочем, ясность еще сомнительна. Мне даже странным показалось это приписывание системы своежития бедности, тогда как именно противоположное этому обстоятельство нам выдавали