кровью, а он всё ходил и пытался время от времени прижаться, слиться с деревом, но оно словно отталкивало его, и тогда он в отчаянии бросался на дерево всей массой и отлетал, получив ещё одну рану. Затем поднимался и начинал своё кружение вновь, обречённо и почти по-детски обиженно ревя и мотая, словно в недоумении, своей громадной головой, он как будто не мог понять, отчего то, что всегда легко и ласково принимало его, вдруг стало холодным и жестоким… А потом он снова бился о дерево, но оно – мёртвое – не принимало его. Так продолжалось до тех пор, пока ленточник был в состоянии двигаться, а затем он упал и скатился по крутому склону дюны и лежал внизу до самого вечера, изредка поднимая тупую морду и, будто всё ещё не веря, глядя вверх на дерево. От редких ударов его мощного хвоста дюна, словно в испуге, каждый раз чуть сдвигалась, и Левков боялся, что она накроет пост, но всё обошлось. А ночью зверь уполз… И вот теперь умирал, мучительно и долго…

Левкову хотелось рассказать обо всём этом, но он не стал – не к чему было, да и время Рощина уходило, его нельзя было задерживать. А сам Рощин, похоже, и не ждал продолжения, он в задумчивости смотрел в иллюминатор. Левков тоже посмотрел.

За стеной поднимался ветер, и было видно, как чуть сдвинулись и потекли одна за другой будто спавшие до этого дюны. Было в этом согласном, неспешном движении что-то, от чего забывалась и Щербатая, и множество других, больших и маленьких, тягостных и счастливых, фактов и обстоятельств. Было в нём – в нём одном – нечто равновеликое всему окружающему, каким бы это окружающее ни было. Оно – это движение – было непостижимым всеобщим эквивалентом, примиряющим всё и вся вокруг, разумным – Левкову казалось даже, мудрым – эквивалентом…

– Слушай, – неожиданно для самого себя сказал он Рощину, – давай я покажу тебе пляску дерева…

– Пляску чего? – Рощин, всё ещё глядевший на завораживающее движение за окном, не сразу понял.

– Сейчас, подожди… Это пять минут…

Левков торопливо достал из шкафа и сунул в прорезь ретривера кассету. Затем повернул экран к Рощину:

– Смотри… – и сам стал так, чтобы видеть.

На вершине дюны, снизу вверх, чёрным на фоне белесого неба вырисовывался уродливо изогнутый ствол голого, без листьев, дерева…

– Это то, что над постом? – спросил Рощин.

–Да. Смотри… – вопрос показался совершенно ненужным сейчас, и Левков не смог скрыть досады.

Дерево на экране, несколько секунд стоявшее неподвижно, вдруг двинулось. Оно изогнулось, будто переломившись, в другую сторону. Затем ещё и ещё раз. И начался странный, нескончаемый танец – без ритма и порядка, без пластики и красоты, но поглощавший целиком своим неистовым хаосом. Дерево то замирало, то вдруг, словно от внезапной нестерпимой боли, начинало метаться из стороны в сторону, вытягиваясь струной и переламываясь, вновь вытягиваясь и вновь замирая в мучительном изгибе. Оно билось, словно хотело вырвать свои корни из тела дюны и кинуться прочь, как будто немилосердно жёг песок, державший его… Иногда боль как будто утихала, и дерево останавливалось, полное блаженной тишины, и в эти редкие мгновения его, в сущности, столь же уродливые, очертания излучали странное обаяние покоя. А потом оно вновь билось…

Так продолжалось почти три минуты, потом оно замерло, и неизвестно, почему, но стало совершенно – до звона – ясно, что замерло оно навсегда. Последний его старушечий изгиб в сторону поста был уже отталкивающим – это была конвульсия смерти. Дерево умерло, и исчезло, оставив пустоту, заполнявшее всё вокруг ощущение горькой и неистовой жизни… Секунды шли за секундами, но этот нелепый, рваный, мучительный танец так и не возобновился…

– Что это было? – спросил Рощин, когда ретривер вытолкнул кассету.

– Дерево… – чуть растерявшись, сказал Левков. Он много раз видел пляску, и до сих пор ему требовалось время – возможно, даже больше, чем вначале – чтобы прийти в себя, и его немного покоробило то, что Рощин сумел задать вопрос сразу после того, как погас экран. – Это дерево возле поста… – повторил он, помедлив. – Я стал снимать его каждый день, когда заметил, что оно меняется. А вместе получилось вот это… Такие деревья есть ещё, одно примерно в пяти километрах отсюда. Да и дальше…

– Я знаю… – сказал Рощин. – Что с ним было?

– Понимаешь…

Рощин – это было заметно – думал о своём, и вопрос был задан почти равнодушно, но Левков ответил.

Слишком долго он был один. Люди, которые прилетали сюда, обычно старались побыстрее закончить свои дела, забирали кассеты с информацией и улетали, перекинувшись с ним двумя-тремя фразами, хлопнув – некоторые виновато – по плечу… Они даже не глушили двигатели после посадки, как, впрочем, и предписывала инструкция, да и здравый смысл. Можно было просто не успеть подняться – разные модели давали совершенно разное время между срабатыванием нейтринного детектора и вспышкой Щербатой. Некоторые не давали его вовсе… Странно, но в те двадцать семь дней, которые здесь была Марина, Левков почти не говорил с ней ни о дереве, ни о мучивших его предчувствиях. Она была рядом…

То ли это его мозг, истосковавшийся от тишины и однообразия жизни на Полста_Третьей, связывал ничего не имеющие между собой общего события, то ли между ними действительно была какая-то связь, но за всё время пребывания здесь Левкова не оставляло ощущение, что где-то – он не знал, где – за внешней неспешностью и редкостью событий на Полста_Третьей идёт какая-то подспудная, непонятная, лихорадочная работа… Наверно, он просто боялся. Или действительно он сходит с ума?..

– Понимаешь, Влад, дело вот в чём, – торопясь и злясь на себя за эту торопливость, заговорил он. – Это ведь не просто дерево. У него кора больше на кожу похожа и влажная всё время, а когда трогаешь, то под рукой будто дрожь пробегает, почти незаметная. Сейчас этого уже нет, сейчас она действительно кора, сухая и чёрствая. Это после того, как оно остановилось… Вот. А появилось оно возле поста в тот именно день, когда меня сбил ленточник, понимаешь? Раньше его не было. И дюна тогда же остановилась. Помнишь, дюны давили наши посты, этот ведь третий? Так вот, когда я завяз здесь, дюна остановилась, и на ней появилось дерево. Я спрашивал потом у всех, и у "каучо", и у медиков, которые прилетали сюда – никто не заметил, как оно появилось, возились со мной и было не до