– Верю? – Он засмеялся. – Что за вопрос? Порой я пренебрегаю им, но порой мне кажется, что в целом мире нет лучшего средства для исцеления и защиты. – Потом Марсель поделился с ней тем, как поведал Хагену Дирксу о методе своей старой подруги Инес. Ум, Вера, Опыт – триединый ключ к счастью…

Он поделился с ней всем этим – но потом…

Портье «Гранд-отеля» бросился догонять Хагена Диркса, когда тот вышел на Кертнер-ринг, чтобы поехать на свой концерт, и вручил ему срочное письмо из Мюнхена.

Там были только три строчки:

«Я прошу тебя носить в кармане вечером во время концерта то, что я приложил к письму. Не открывай, пока не получишь от меня известий. Марсель».

«Приложение» было тщательно и плотно завернуто в белую бумагу. Хаген Диркс положил письмо обратно в конверт, убрал в карман. Вскоре он совершенно о нем забыл.

Но он вспомнил о нем на следующее утро – после того, как этот концерт принес ему огромный успех и сделал его за несколько часов одним из лучших скрипачей века. Он почувствовал триумф, когда только прижал свою скрипку к подбородку, и твердо знал уже после первой сыгранной пьесы, что добился своего. То был великий и очень странный опыт – его дар свыше вдруг заиграл красками и стал по-настоящему принадлежать ему, сделался неотъемной частью. Публика неистовствовала. Его не отпускали со сцены, требовали еще и еще. Он играл неустанно, он мог играть всю ночь. Он выходил на бис раз за разом; а когда притушили свет, чтобы заставить публику выйти, они все равно кричали ему «Еще!» – и он играл в темноте. Потом его чуть не разорвали на куски в гримерной.

Он не знал, как добрался до дома, но проснулся в своей постели. Начав припоминать вчерашнее, он вспомнил и письмо Марселя Бенедикта. Телеграфировав тому об успехе, он попросил немедленных разъяснений. Чтобы их получить, потребовалось четыре дня, в течение которых у него состоялось еще два концерта, оба с тем же оглушительным успехом.

Потом пришло письмо из Мюнхена. Хаген прочел в нем:

«Дорогой друг!

Я обещал тебе помочь. В том, что это удалось, лишь малая часть моей заслуги. Теперь можешь достать вещицу из бумаги: это не что иное, как маленький кусочек желтого шелкового шнура, небольшой отрез веревки, на которой фройляйн Инге Астен повесилась двенадцать дней тому назад. Я просил тебя не разворачивать бумагу, потому что хотел посмотреть, окажет ли эта вещь предполагаемое мной воздействие в том случае, если ты не будешь иметь ни малейшего представления о том, что на самом деле носишь в кармане.

Я встретил фройляйн Инге Астен после моего возвращения в Мюнхен – в пансионе, где снова остановился, – и пригласил ее на обед. Мы обедали в „Одеон-баре“, говорили только о тебе – это единственная тема, которая, казалось, ее интересовала. Я даю тебе слово, что говорил с ней вообще без каких-либо намерений и уж точно без внушений. За поступок свой в ответе лишь она сама. Проводив ее домой и попрощавшись с ней перед дверью в ее комнату, я не имел ни малейшего представления о том, что вот-вот про изойдет – не вини меня ни в чем, прошу! Да, мы говорили о тебе. То есть я говорил, она слушала. Ее интерес к тебе и твоей игре был действительно глубоким – думаю, она тебя сильно любила, – так получилось, что я перед ней изобразил, каким ты был музыкантом и человеком, и подробно рассказал о твоем „дефиците“, который отравлял твою жизнь. Я сказал ей, что обещал помочь, поведал о методе моей старой приятельницы (обещание, которое, кстати, я не сдержал, и метод, который не применил) – Вера, Ум, Опыт.

А потом вдруг это случилось. Я сказал ей, что ты испробовал все обереги – образки Девы Марии, морских коньков, нефритовые осколки, – и тогда она спросила: пробовал ли ты когда-нибудь веревку повешенного? Я не знал, был ли такой случай, но сказал – да! Но от этого было так же мало пользы, как от всего остального. „Нужна более личная связь, – сказал я, – иначе чуду не бывать! Мой крестик помог мне, возможно, лишь потому, что Хаген дал мне его! Зачем ему веревка, на которой повесили какого-то человека, которого он никогда не знал? Если кто-то будет повешен для него, и только для него, и только для того, чтобы эта веревка принесла ему наконец счастье, которое он напрасно искал столько лет…“

Я продолжал разглагольствовать без малейшего беспокойства. Я также никоим образом не заметил, чтобы мои слова произвели на нее какое-то особое впечатление. Она оставалась спокойной, как раньше, и мы продолжали болтать еще часа два. Потом пошли домой, я лег спать и не допускал ни малейшей мысли о том, что мои слова послужат причиной тому, что через пару комнат по соседству красивая молодая женщина пожертвует ради тебя своей жизнью.

Ее нашли на следующий день. При ней было письмо старушке – хозяйке пансиона, в котором она трогательно просила простить ее за причиненные неудобства. Она привела комнату в идеальный порядок, и, между прочим, там было достаточно драгоценностей, чтобы прожить еще года два. Она не объяснила причин своего поступка. Ее пожеланием была кремация, а все свое имущество она оставила старой хозяйке пансиона. Для тебя, а равно и для меня – ни слова.

На этом, дорогой друг, все. Я не знаю, как предмет, посланный тебе, помог… какая, в сущности, разница. То, что у тебя есть сейчас, всегда было: ничто не может выйти из человека, что не было бы в нем заложено. Закрытая дверь теперь распахнулась…

Твой Марсель B.»

Хаген Диркс на следующий день отправился в Мюнхен. Он не встретил там своего друга: тот был снова на гастролях мима. Но он говорил со старушкой и получил у нее урну с прахом Инге. Сначала та ни в коем случае не хотела расставаться с ней; только когда скрипач пообещал оплатить обучение ее единственного племянника, бедного юнца, только что окончившего гимназию, она подумала, что не в состоянии отклонить это предложение, и согласилась. Урну Хаген Диркс поместил в банк на хранение, однако через несколько недель забрал, едва вернулся из своего первого короткого гастрольного турне. Примерно в это же время он приобрел небольшое имение на Нижнем Рейне; туда он перенес все свое имущество, а урну поставил в саду на низком постаменте, среди густой жимолости.

Следующие три года скрипач