никогда не опустится до того уровня глупости, который вы находите в подавляющем большинстве английских журналов. С другой стороны, в современной английской литературе больше знаменитых имен, больше писателей, чья слава преодолела границы их собственной страны. К примеру, если допустить, что Горький и Киплинг относятся к прошлому поколению, в российской литературе не найдется писателей нынешнего поколения, сравнимых по силе воображения с Г. Дж. Уэллсом, или по оригинальности с Дж. К. Честертоном. Нет в ней и современного реалистического романа такого же уровня, как «Повесть о старых женщинах» Арнольда Беннета.

Интеллектуальный уровень русского театра намного выше, чем у английского, и русские театралы несравнимо больше развиты интеллектуально, чем наши. Тем не менее у русских нет драматурга, чьи пьесы (за исключением одной пьесы Горького) ставились бы по всей Европе, как произведения Бернарда Шоу. Обычный русский интеллектуал может с пренебрежением относиться к философии и драматургии Бернарда Шоу — кстати, автор статьи, которую я только что цитировал, в качестве примера низкого уровня театрального искусства в Англии приводит тот факт, что Бернард Шоу, чье творчество, по его словам, в России расценивается как «вчерашний день», считается первым из английских драматургов. Но уверен ли этот русский, что он полностью понимает все тонкости юмора Шоу? К тому же, что бы он ни говорил, пьесы Бернарда Шоу ставятся по всей Европе, да и в России тоже, и французы называют его современным Мольером, а в современной России нет драматурга, который мог бы похвастаться столь многочисленной зрительской аудиторией и таким же широким признанием в Европе.

Автор статьи, на которую я ссылаюсь, утверждает: русские и англичане похожи тем, что у них два лица. Давая обобщенную характеристику народа, а особенно русского и английского, всегда следует помнить, что здесь существует элемент парадокса и противоречий. В том, что касается английского народа, этот журналист отмечает, что в Англии вы сталкиваетесь с контрастами, а английский характер имеет двойственную природу, но, говоря о наивности англичан, их буйной веселости, контрастирующей с элементами серьезности во многих аспектах английской жизни, он, похоже, не разглядел в нас такое качество, как воображение. «Думаю, мы народ творческий, — пишет мистер Уэллс об англичанах в Индии, — с воображением одновременно гигантским, героическим и застенчивым; в то же время мы — до странности сдержанный и дисциплинированный народ, который никому пока не удавалось покорить или подчинить… В этом видна явная противоречивость, но как иначе передать парадоксальность английского характера и тот факт, что горстка молчаливых снобов, не отличающихся явным умом и отличающихся явной необразованностью, удерживает царства, народы и расы, три сотни миллионов человек, в состоянии пусть беспокойного, бурлящего, но мира?»

Вот что бы я ответил этому русскому журналисту: «Да, это правда, наверно, это правда, что вы намного умнее, намного талантливее, что вы мыслите намного шире и менее лицемерны, чем мы». А затем я бы попросил его прочесть еще один пассаж мистера Уэллса, касающийся английского чиновничества в Индии: «Это самые обычные, необычайно опрятно одетые люди — они живут просто, мыслят просто, говорят только о спорте да пересказывают сплетни, а в редкие минуты отдыха предаются сентиментальности и веселью, столь же примитивному, как бренчание банджо». Среди таких типов, пишет он, «мной овладевает безнадежное отвращение. А затем в чьей-то работе, в каком-то гигантском ирригационном проекте, в некоем проявлении стратегической дальновидности, простом, зорком постижении глубинной сути, я обнаруживаю результат, словно кто-то вынул из насквозь проржавевших ножен горящий пламенем клинок».

Русский автор забыл об этом пламени или никогда его не видел, чему, впрочем, не стоит удивляться — ведь оно незаметно для случайного наблюдателя. Но русский характер ощущает его жар, выраженный в словах и образах гениальных английских писателей прошлого и настоящего. Это пламя наложило свой отпечаток на русскую литературу.

Могу представить себе, как какой-нибудь русский думает и рассуждает о России — скажем, о ее отдаленных провинциях — примерно в том же духе, как Уэллс рассуждает о британцах в Индии. Представляю, как он говорит: «Я вновь и вновь оказываюсь в узком кругу мелких русских чиновников, ленивых, поверхностных, деспотичных в своем пренебрежении к другим, безалаберных, неаккуратных, кичащихся своей „образованностью“ людей — они живут шумно, мыслят шумно, говорят лишь о дешевой философии да пересказывают сплетни, а в нередкие минуты отдыха предаются пьянству, картам и сумасбродству, столь же отталкивающему, как звук механического пианино, и мною овладевает безнадежное отвращение. А затем в чьих-то словах, во внезапной ослепительной вспышке искренности, в том, как кто-то раскроет передо мной душу, в каком-то человеколюбивом поступке, в проявлениях сочувствия и понимания, простом, зорком постижении божественного я вижу результат, словно в груде заплесневелых отбросов, гниющих сорняков и бутылочных осколков натыкаюсь на жестянку, и, открыв ее, обнаруживаю, что она полна миррой и драгоценными благовониями с божественным ароматом». А затем он, наверно, добавит: «Думаю, мы великодушный народ, с человеколюбием одновременно щедрым, широким и глубоким. Но в то же время мы грубый, упрямый и недисциплинированный народ, пока не обретший ни социальной независимости, ни политической свободы. И это прямые противоречия». Одно могу сказать с уверенностью: любые обобщенные характеристики народов должны включать прямые противоречия и особенно обобщения, касающиеся русских из любых классов: ведь вся история России, словно сказка, основывается на величайшем парадоксе — а именно выживании слабейшего и триумфе «Иванушки-дурачка». Сила дурачка в том, что в его глупости есть нечто божественное, и это позволяет ему перехитрить умнейших из умных.

Говоря об однородно высоком уровне качества, преобладающем в российской интеллектуальной сфере, я привел в пример литературу. Возможно, в качестве исключения мне следовало бы назвать какие-то из других искусств, но, помимо музыки, то же правило, пожалуй, относится и к ним. В изобразительном искусстве общеевропейскую известность приобрел Бакст, а в том, что касается сценографии и декораций, Россия сейчас, наверно, стоит на первом месте в Европе. Но здесь стоит отметить, что одним из великих первопроходцев передовой сценографии в России стал Гордон Крэг[87] — сам по себе символ удивительного исключения, удивительный и как личность, и как исключение на фоне окружающей посредственности. Русское театральное искусство не просто испытало его влияние — он непосредственно вдохновлял его. А творчество Обри Бердслея[88] породило в России большую и разношерстную группу иллюстраторов-декадентов. Если же взять музыку, то и здесь Россия — коллективно и индивидуально — в настоящее время намного превосходит Англию. Эти вопросы требуют отдельного и более подробного разбора. Пока же стоит заметить: величайшее исключение из