ней, но, пока Реба здесь, я не могу. Лейси говорит, что у нее нет особого похмелья, потому что она выблевала его еще в туалете паба. Завидую ее слабому желудку. Мой, как и всегда, крепко держит все в себе.

И вот мы у стойки хостела, за спинами рюкзаки. Все говорят, что к Дун-Энгусу надо приходить пораньше, пока там немного людей, пока он не выглядит как просто еще одна достопримечательность. Патрик опирается на стойку. Мне интересно, помнит ли он свое предложение и мою панику. Он ничего не говорит, но ведь и у него похмелье. Его тонкая ладонь лежит на столе. Лейси подтягивает рюкзак повыше бедер. Воздух влажный и холодный, бледный зеленый свет угловой лампы сливается с рассветными лучами. «Я здесь, – говорю я себе в качестве эксперимента, – и мне не нужно больше возвращаться домой». Это мгновение принадлежит мне, и я за ним наблюдаю. Я почти уверена, что, если попрошу остаться, вытяну руку вперед, чтобы дотронуться до него, он скажет «да». Все, что мне нужно сделать, – открыть рот. Вместо этого я наблюдаю за своим бездействием. Вместо этого я думаю, что это место растворится в ту секунду, как мы уедем. Уже растворяется. Мы уже не здесь.

– Надеюсь, вам понравится Дун-Энгус, – говорит он.

Реба обнимает меня, а затем Лейси, у которой на глазах выступают слезы, и обе смеются. Снаружи моросит, будто дождь не прекращался.

В туристическом киоске мы берем карту. Все как и сказала Реба. В сувенирном магазинчике продаются шерстяные свитера, за ним – небольшое кафе с чаем, булочками и сэндвичами. Эти здания сбились в кучу под дождем. Еще рано, но туристы уже ползут по холму, словно муравьи.

Подход к Дун-Энгусу крутой, и мы идем в тишине, тяжело дыша.

– Что вчера случилось? – спрашивает Лейси. Мы проходим чуть дальше. – Реба говорит, Патрик предложил тебе здесь поработать?

Я молчу: от раздражения она прибавляет ходу, но все-таки готова меня подождать.

– И что мне делать тут целое лето? – наконец говорю я. – В скрабл играть?

Она поворачивается ко мне: рука на пояснице, на лбу пот, а может, капли дождя.

– Ты можешь делать что угодно, – говорит она. – Что люди обычно делают.

– И что же они делают? – спрашиваю я, а она улыбается, будто я пошутила, и я хочу сказать: нет, правда, что они делают? Что мне здесь делать? Или так: что мне стоило бы сделать? Будто жизнь – это что-то, что человек может вдруг начать делать, и весь мир раскрыт перед нами, как сраная устрица, – вот только каковы шансы, что она не захлопнет створки и не откусит тебе руку ровно в тот момент, когда ты потянешься за чем-то хорошим? – Мне страшно, – говорю я. Страшно, что испортила нашу поездку или что-то еще более важное, что должно быть неуязвимым, но оказалось, что это не так.

Дун-Энгус даже больше, чем я думала. Камни темно-серые и почти черные, когда намокают. Мы выходим через дверь внешней стены. Тут скользко, как Реба и говорила. Мы проходим через второе кольцо.

У обрыва несколько туристов с равнодушным видом выглядывают за край. Лейси идет к ним, и я следую за ней так далеко, как могу, останавливаясь за десять шагов. Она приближается прямо к краю и смотрит вперед, не вниз. Перед нами берег Ирландии, утесы Мохер.

Я представляю, как она поскальзывается и падает, ее руки и ноги звонко ударяются о воду.

Я представляю, как ее голова раскалывается о камень, как арбуз, пока она летит вниз.

Я представляю, как она прыгает, и я знаю, что это безумие, но вдруг она сделает это, как бы того не желая, – ведь я боюсь, что и сама могу так поступить.

Она смотрит вниз, затем на людей вокруг: спокойных, нормальных людей – затем на меня.

– Не надо, – говорю я. Машу рукой, указывая в небо перед ней. – Пожалуйста, не надо.

Лейси еще раз смотрит вниз, затем возвращается ко мне.

– Давай сделаем так, – говорит она тоном старшей сестры. Берет меня за руку, сжав мою ладонь, будто мы переходим улицу. Мы делаем несколько шагов вперед, пока внизу не показывается вода. Затем она встает на колени и заставляет меня опуститься тоже. Мокрая трава пропитывает мои джинсы влагой.

– Так, – говорит она и закусывает нижнюю губу. Она всегда так делает, сколько я ее помню. Она ложится на траву, я ложусь рядом. Мы карабкаемся вперед, как солдаты, головами вниз, пока наши глаза, носы, губы не оказываются за краем скалы. Внизу чайка летит над водой, наблюдая, как рыба плещет в волнах. И я чувствую, хоть под нами и твердая земля, что скала может рухнуть, бросить нас в пустоту, и мы полетим, не разжимая переплетенных пальцев.

Марси бросает сама себя

В последнее время я без ума от одной передачи под названием «20 или меньше». Ее ведет канадская пара, Аннет и Стив: они ходят по домам разных людей, и жена, Аннет, выкидывает почти все вещи хозяев, а Стив объясняет им, что нормально любить себя и ненавидеть своих отцов. Выброшенные вещи отправляют на благотворительность или просто в мусорку, этого не показывают, и отцов тоже не показывают, но матери обычно присутствуют, рыдают от счастья и говорят, как они благодарны. К концу эпизода у человека остается только двадцать «необязательных» вещей (название «20 или меньше» отсылает именно к этому идеальному числу – и, возможно, к двадцати градусам мороза, типичной североканадской температуре) и он совершенно счастлив. «Я просто новый человек», – говорят герои передачи. И мне кажется, я стала бы просто отличным новым человеком. Я прошу Джоша, моего парня, подать заявку, чтобы я поучаствовала в этой передаче, но он не хочет. Говорит, что я и так слишком много смотрю телевизор.

– Вот именно, – говорю я. – А если бы я поучаствовала в шоу, я бы больше этим не занималась.

Джош замолкает, как будто хотел сказать что-то, что уже говорил раньше: что у меня должна быть более активная жизненная позиция, что мне надо меньше волноваться о всякой ерунде, что довольно стремно смотреть, как я тыкаю в свой синяк, потому что мне это приятно, – или как еще назвать это ощущение, когда одновременно приятно и больно.

– Я не дам этим канадцам выкинуть наш телевизор, – наконец говорит он и относит посуду в раковину, соскабливая остатки спагетти в измельчитель. Несмотря на то что я наелась, – и именно поэтому – я думаю о пакетике чипсов в