Мы все думали, что она так себя ведет от зазнайства. И я так думала, пока однажды совершенно случайно не застукала ее. Она совсем ночью, когда думала, что все спят, позвонила кому-то и тихо-тихо в трубку прошептала: «Мамочка, я очень по тебе скучаю! Я очень люблю тебя, мама!»

Ну ясно, что никто ей там не отвечал, и она вызов сбросила и плакала потом в подушку. Это не мое было дело, я никому и не сказала.

И что-то она совсем не рада была, когда вожатая такая влетела счастливая: в лагере организовали встречу с мамой Ники! Прямо скажем, совсем кислая была.

А мама ее такая веселая оказалась, совсем не похожа на свою надутую дочь. И рассказывала обо всем интересно, и на вопросы смешно отвечала, и обнималась, и охотно фоткалась со всеми, и книжки подписывала. А кому-то даже на футболке расписалась. Нам очень понравилось.

Но они с Никой этой вообще как чужие люди были. Писательница даже ни полслова про нее не сказала. А потом Сашка такая прибегает к нам, глаза круглые: «А Ника точно ее дочка?»

Оказывается, когда уже все разошлись, а Сашка свою кепку посеяла и под стульями ее искала, эта Ника решила, что уже никто не слышит ее, и подходит такая к столу, где мама раздавала автографы, и встала прямо перед ней. И они так друг на друга смотрели недобро, как враги. И Ника, прикиньте спрашивает:

«Когда вернется моя мама?»

Писательница ей в ответ так зло, что Сашка аж поразилась:

«Ты же знаешь правила. Когда допишу про себя книгу, тогда и вернется».

И Ника, представляете, вдруг говорит:

«А что, если я допишу ее?»

И тишина. Сашка тихонько посмотрела, а эти две, мать и дочь, стоят и молча друг на дружку смотрят. И Сашка слиняла оттуда.

Вожатая сказала, что совершенно точно это Никина мама, тут вообще однозначно. И знаете, что странно, когда писательница уезжала из лагеря, все вышли ее провожать, так она вдруг Нику из толпы вытащила, обнимает, целует, говорит, что скучает очень. А Ника стоит, как кукла, с полным равнодушием и даже злорадством. Даже не дождалась, пока мама в машину сядет, ушла в корпус.

Ника и раньше не особо разговорчивая была, но все же нормальная, а тут только сидит и на планшете что-то пишет, пишет. И какая-то недобрая стала. Даже неприлично.

Девочки из нашей комнаты прочли в интернете, что у Никиной мамы творческий кризис. И что она связывает его с долгой разлукой с дочерью. Хотели посочувствовать Нике, а та сидит на своей кровати и злорадно улыбается, будто ей эта новость нравится. Неприятная стала, короче. Но зато классно рассказывала страшилки. Я до сих пор помню одну, про старушку.

История про одинокую старушку в больнице, про которую шутили, что она ест медсестер. Молодая медсестра тоже так шутила, пока однажды ей не выпало ночное дежурство.

И звали-то ее на старинный лад — Никанорова Матрена Саввишна. Одинокая старушка. В больницу ее привозили соседи, но потом не навещали. А та вроде и не ждала никаких посетителей.

Несмотря на самый обыкновенный, безобидный вид и незапоминающуюся внешность, Матрена Саввишна вызывала какую-то подспудную, необъяснимую неприязнь. Даже не так. Не неприязнь. Находясь рядом с ней, медсестры не могли избавиться от ощущения затаенной опасности, словно надо быть постоянно начеку. Они всегда между собой шутили над этим, посмеивались, но внутренне сжимались и всячески оттягивали момент, когда надо было идти в палату к Никаноровой. Старались даже вдвоем приходить, хотя правилами это запрещалось. И процедуры все проводили максимально быстро, практически не раскрывая рта. И даже в самую жару перед посещением старушкиной палаты медсестры под разными предлогами надевали халат с длинными рукавами. Особенно когда Никанорова оставалась в палате без соседок.

Сестры один раз обсудили это между собой в ординаторской и по умолчанию больше тему не поднимали. Потому что Матрена выжидала, когда жертва окажется совсем близко, причем будет настолько занята, что не сможет отойти или отдернуться, и хватала - ледяной рукой с костистыми тонкими пальцами вцеплялась мертвой хваткой в не прикрытое одеждой запястье или даже предплечье медсестры. Так, что оставались долго не проходящие пятна, будто от экземы. В эти мгновения невыразительное старческое лицо Матрены внезапно неуловимо менялось: хищное, жадное... голодное. Она будто пожирала, пила глазами, тянулась. «Прекратите немедленно! Я скажу главврачу!» И она тут же опадала, обмякала, даже глаза закрывала. Будто и не было ничего. Только наглое удовлетворенное выражение лица. А у медсестры потом начинался озноб, крутило, как перед началом болезни. И хорошо, если домашние есть, потому что не меньше недели потом мерещится, что Никанорова рядом стоит и хочет обнять. И на спине боишься засыпать, потому что страшно, что глаза внезапно среди ночи откроешь, а она над тобой нависла своим жадным голодным лицом.

Но если одеждой прикрыто, то никого не трогала. Безучастно смотрела в одну точку, пока у нее измеряли давление или брали кровь. И не подумаешь ничего дурного, если не знаешь.

Жаловались, конечно, старшей сестре. Та проводила с Никаноровой беседы, мол, прекратите. Матрена Саввишна смотрела недоумевающе, даже плакала. Со старшим медперсоналом она никогда себя неподобающим образом не вела. Адекватная, тихая старая женщина.

Раз-два в год она попадала в больницу. Можно же перетерпеть. Приноровились в конце концов. Начали шутить, что одинокая старушка ест медсестер. Главное, новеньких предупредить, чтобы всегда были прикрыты руки. Там