перед сеансом, а другого, например, сложно представить в театре, ну а третьего никогда не позовёшь на рок-концерт, хотя в чём-то ещё эти люди не только нужны, но просто необходимы, вот как Сева. Он был необходим как собутыльник. Сева пил искусно, я бы даже сказал – с пониманием и уважением к процессу. И не только к процессу распития, но и ко всему, что всегда следует после. Это и долгие разговоры, нередко превращающиеся в споры. Это и ночные похождения, и крепкий кулак в пьяной драке, и надёжное плечо. А Севино надёжное плечо не раз меня выручало. В отличие от меня, Сева пьянел очень достойно. Больше того, если бы не запах перегара, вообще невозможно было бы догадаться, что он пьян, я уже не говорю про то, что невозможно было увидеть, как Сева от выпитого шатается и держится за столбы. Тем более нельзя было увидеть, чтобы он упал от опьянения или его начало бы мутить. Максимум, что я наблюдал, когда Сева перебирал спиртного, так это его неизменный ритуал: он вставал, прикладывал два пальца чуть выше переносицы, затем ставил ребро ладони посередине лба, как делают, когда центрируют на голове фуражку и говорил: «Честь имею, Цапкин». После этого он тут же отправлялся домой, ну, может, и не домой, но точно отсыпаться. Ещё Сева никогда не пил больше двух дней подряд, причём второй день потреблял исключительно пиво. Я же, как вы поняли, пил совершенно по-другому. Я спокойно мог напиться до состояния, когда нельзя отличить земли от неба и кажется, что ты в невесомости, а значит, и упасть не можешь, а значит, и контролировать это не нужно, правда, в такие моменты приходилось частенько со всей дури целовать асфальт. Сева нередко пёр меня на себе до ларька на Арбате, где оставлял отсыпаться; на него можно было положиться в таком ответственном деле, как пьянка, если не умеешь нормально пьянеть. Но до того, как я доходил до такой кондиции, нам было очень комфортно пить вместе. Странное, необъяснимое чувство солидарности что ли. Не знаю, как ещё объяснить. Один только раз Сева пьяный повёл себя как действительно пьяный, это был день, когда я спас ему жизнь. Ну как спас, не то чтобы я поступил как герой, скорее просто не дал ему умереть.

В тот вечер мы сильно поддали, а у Севы что-то там произошло с девушкой, с которой он встречался. Мне эта барышня никогда не нравилась, и не потому, что она в чём-то была виновата, а потому, что после встречи с ней Сева прекратил свои ночные вылазки из ларька на Новый Арбат для поиска женской ласки, а сам я никогда не был успешен в подобных мероприятиях. Значит, мы выпили как следует, и Севе непременно захотелось искупаться в Москве-реке. Никакие уговоры на него не действовали, и вот, достигнув набережной, Сева разбежался и сиганул в реку. Глубина в этом месте была совсем незначительная, и на дне лежала какая-то ржавая железная бочка. В неё-то Сева и угодил точнёхонько макушкой. Удивительно, что он тут же не помер. Когда я достал Севу из реки, он не подавал признаков жизни. К нашему счастью, вдоль набережной гуляли люди, кто-то увидел, кто-то остановил на дороге машину, и я благополучно доставил Севу в больницу. Около трёх месяцев Сева находился в коме, и даже была опасность, что в себя он не придёт, но, видимо, организм Севы сдаваться не собирался, и на четвёртый месяц он очнулся. Что удивительно, никаких последствий для организма Севы не случилось, и уже через полгода он снова жил полноценной жизнью. Правда, с тех пор он полностью отказался от алкоголя. Вот вообще, спиртное просто перестало для него существовать. Ну и, конечно, наша дружба понемногу сошла на нет, ведь, по большому счету, пьянка была единственным, что нас связывало. В последний раз, когда я видел Севу, он крепко меня обнял и сказал: «Я никогда не забуду, что ты меня спас. Не вытащи ты меня тогда, конец бы мне пришёл». Я было пытался отнекиваться, потому что на самом деле не считал, что сделал нечто особенное, ну а что, разве я мог поступить иначе? Он что, думал, я его там в реке оставлю плавать брюхом кверху? Но Сева на это сказал только: «Честь имею, Цапкин». С тех пор мы больше не виделись, но часто созванивались, переписывались и не теряли связь. Сева регулярно поздравлял меня со всеми праздниками, как и я, и чем больше времени проходило, тем чаще он спрашивал, не нуждаюсь ли я в чём-нибудь. И никогда ещё у меня не было причины просить Севу о помощи, хоть я и догадывался, что Всеволод Робертович Твердохлебов стал очень влиятельным человеком; и влиятельным не из-за денег и не из-за положения в обществе, а исключительно благодаря тому, кто он есть, на кого учился и кем все эти годы работал. В том, что Сева идейный и достигнет на поприще служения отечеству значительных успехов, я никогда не сомневался. Тем более не в моих правилах к таким людям обращаться за помощью, если ситуацию можно решить другим путём. И вот Сева позвонил и сообщил, что ему нужно встретиться. Сказал он это так, чтобы у меня случайно не возникло ощущения, что он соскучился – сухо, словно приказ отдал: «Нужно встретиться, Цапкин».

Всё, что изменилось в Севе за прошедшие годы, так это его волосы, которые будто стали светлее, наверное, из-за седины, а взгляд стал пронзительным и тяжёлым, словно на дне озера с прозрачной водой блестит оброненный кем-то нож. Подтянут и спортивен, как будто подпружинен. Единственное, что никак не вязалось с образом Севы, по крайней мере, с тем, к которому я привык, это нелепая для него одежда. Яркая малиновая толстовка с принтом «Жуть», кажется, такой принт я видел на футболке Юрия Дудя в одном из его интервью на ютьюбе, тёмные джинсы с характерными потёртостями, завершали странный прикид кеды Converse. Севу к дому-музею привезла чёрная машина, вы знаете такие машины: от них веет угрозой. Дело не в марке автомобиля, дело в том, как ею управляет водитель: манёвры – резкие даже на коротких дистанциях, а когда машина паркуется, возникает ощущение, что это фотосессия и поблизости в кустах сидит фотограф, для которого позирует автомобиль.

– Ну, здравствуй, Цапкин, – сказал Сева, когда вышел из машины.

– Ну, здравствуй, Сева, – ответил я.

По старой памяти я не стал предлагать Севе выпить и удивился, когда он сам