назвать было нельзя. Когда пол, стены и потолок – сплошное зеркало, совершенно теряется ощущение, что находишься в помещении. Теперь голова у меня не кружилась, и я начал рассматривать себя в бесконечных отражениях. Удивительно было смотреть на трёхмерную модель себя. Словно и не ты это уже, не тот ты, о котором можно сказать «Я», но кто-то, о ком можно подумать – «Он». Я поднимал руку, а «Он» тут же возводил поднятие руки в математическую степень. Я смотрел вверх и видел, как бесконечные множества меня падают вниз – в геометрическую перспективу. Смотрел вниз, и я умноженный возносился вверх до тех пор, пока не превращался в точку. Меня было столько, «Его» было столько, что можно было наполнить целую вселенную мной, умноженным и живым. Я как никогда чувствовал, что я есть, и одновременно понимал, что в этом множестве перестал существовать, я-отражение, я-фрактал, меня вообще нет. Из этого состояния небытия меня вывел резкий хлопок дверью, и Сева взял меня за руку, как ребёнка, и быстро потащил к выходу.

Когда мы вышли на улицу, я увидел, что правая рука Севы в крови.

– Прибил, стало быть? – спросил я.

– Да какое… Так, нос только разбил, – ответил Сева, достал из кармана платок и вытер руку.

– За что ты его? – спросил я, когда мы сели в машину.

– Да охренел он. Зеркала видел?

– Ну.

– Он через них сны смотрит.

– Тоже мне Ванга, так бывает вообще?

– Хрен его знает! Говорит, спит и в зеркалах что-то там видит. Но не в этом суть. Мы же ему всё обеспечиваем, сбываются его сны, понимаешь? А тут он блог завёл, скотина. И ладно бы про свою муть магическую писал, кто в нее поверит? Нет, он, видите ли, патриотом заделался.

– Дебил, стало быть? – спросил я.

– Цапкин, а ты мне нравишься. Он же, сука, всё только портит. Вот смотри. Как думаешь, почему, например, у нас Роскосмос не пиарится, как NASA?

– Очевидно, рисков слишком много.

– Точно! Потому что всегда есть вероятность: что-нибудь да сломается, отвалится или пойдёт как не надо. А так тихой сапой, потихоньку-помаленьку летаем в космос, и ладно. Но нет, появляется наш Драгунов и давай: «Мы первые, мы лучшие, смотрите, какие мы замечательные, не то что пиндосы тупые». Ну каким идиотом надо быть, Цапкин, а? Долбаные патриоты действительно думают, что за ними государство, за ними мощь и земля русская, а за ними ничего, кроме того, что остаётся после них в унитазе, нет. А нам потом с этим работать. Шут Драгунов в последнем посте написал такое, что ему не только нос надо сломать, его желательно вообще в это его зазеркалье навсегда депортировать. Слышал про аварию на глубоководном аппарате? Сеть долго шумела.

– Слышал, да.

– Так он в бложике расписал, дескать, у нас секретный аппарат, да ни у кого такого нет, что оружие там гравитационное, что президент приезжал, на аппарате том под воду спускался, пожар начался и президента спасали, что мир оказался на грани катастрофы, и что никто кроме нас, и позади Москва, и трава не расти. А нам оно надо? Патриотизм, как вирус, по сети разносится, и вот уже какой-нибудь патриот сидит в одних семейниках, попивая пивко, смотрит на свою жирную жену и сопливых детей, читает в интернете про секретный аппарат, и на него такое вдохновение от новостей снисходит, такое величие и единение с духом земли-матушки он чувствует, что бежит в «Одноклассники» и там эту новость тиражирует, а потом и другие, и ситуация становится неуправляемой. Как мы все после этого выглядим в глазах нормальных людей? Или помнишь, когда санкции ввели в первый раз?

– Помню, конечно.

– Мы тому мудаку, что маечки с «Тополями» да «Искандерами» придумал, эти маечки в задний проход хотели все засунуть. Все, к сожалению, не влезли, только три штуки, но желание творить подобное у него пропало.

– Я, если честно, думал, что подобные новости – инициатива государства.

– Цапкин, ну ты совсем что ли? Да будь наша воля, мы бы патриотов на «Тополя» с «Искандерами» посадили и куда подальше запустили. Но их так много, Цапкин, так много.

Сказав это, Сева совсем уж как-то расстроился.

– И сами они всё это, представляешь? Тут никакой пропаганды не надо. Они сами себе пропаганда, и знаешь, ведь они доводят до того, что приходится соответствовать. Ну раз хочет народ собственное дерьмо хлебать огромной деревянной ложкой, раскрашенной под хохлому, что делать? Другого народа у нас нет. А теперь из-за того, что хочется народу дерьма, приходится это дерьмо производить в промышленных масштабах. Потому что иногда не так страшно заморить людей голодом физическим, как если не утолить их голод ментальный. И ты думаешь, им кулинарные изыски подавай, наподобие деликатесов каких, замешанных на просвещении и духовности? Нет, им бы чувствовать себя причастными к великому, к чему они по большому счету вообще отношения не имеют, но жрать они любят, и жрут, и чавкают, и визжат, как свиньи от восторга, когда в очередной раз есть возможность почувствовать себя значимыми.

Сева замолчал и стал смотреть в окно. Я не знал, что ему сказать. Было ощущение, что накипело у него, что устал он. Только от чего конкретно устал, не совсем понятно. Ещё мне показалось, что всё-таки он лукавит. Что не сверху дерьмо, о котором он говорит, закладывается в голову людей, но спорить я с ним не стал. Я решил: Сева про это точно знает больше моего.

– Останови возле магазина, – попросил Сева водителя. Тот резко перестроился в правый ряд, не обращая внимания на другие машины, и остановил возле мини-маркета.

Я не заметил, как стемнело, и совсем потерялся во времени. Вышел из машины вместе с Севой. На улице стало заметно прохладней. Сева пошёл в магазин, я остался ждать его у машины. Я думал, что Сева совсем не похож теперь на того моего друга, которого я помнил. Он стал больше знать, но от этого знания стал, как мне показалось, только неувереннее. Словно знает теперь что-то такое, что уверенности придать в принципе не может. Как если представить, что знает он, что через месяц конец света, и никаких вариантов нет, и всем рассказать не может, потому что человек он государственный. Вроде бы обосновывает молчание для себя словами «зачем создавать панику», и в то же время – а почему бы не создать? Что это поменяет? Ну вот начнут люди убивать друг друга, начнут творить всё, что захотят, в последний месяц жизни, что тут катастрофического? Ведь