Приходящие поезда штурмом берутся товарищами, которым каждая минута дорога…

Звон и треск выбиваемых стекол, бесконечная брань и разухабистые, похабные песни сплошным гулом стоят в весеннем воздухе.

Жандармов нет, но вместо них по перрону бегают какие-то фигуры с винтовками за плечами и белыми повязками на левых рукавах. Это новые блюстители порядка – железнодорожные милиционеры. Один из них, в солдатской шинели, но в фуражке коммерческого училища, с типичным носом и отвислыми ушами, лет 17, уговаривает граждан солдат разойтись, так как они мешают свободному проходу в станционное помещение.

– Товарищи, товарищи, не нарушайте правильного течения интеллигентной жизни!

Товарищи громко смеются, а один из них, сплюнув, изрыгает:

– А ты сам кто такой, сучий сын?

«Сучий сын» в ужасе бросается в сторону.

Около будки для продажи съестных припасов для воинских чинов образовался митинг. На ящиках стоит группа солдат с красными повязками. Один из них, молодой парень, без фуражки, плотный, красный, с расстегнутым воротником, хриплым голосом кричит:

– Товар-р-р-ищи! Ефто провокация! Не нам нужно ехать… Не нашему эшелону, а ихнему. Я правильно говорю, това-а-р-р-ищи?!

Крики «правильно» с одной стороны и «долой» – с другой вырываются из сотен глоток.

– Митька! Гони его в шею, чего он разоряется!

Оратор за полы шинели стягивается с ящиков, и новый товарищ начинает:

– Свободные граждане, Совет постановил вам ехать первыми!

– Да-а-а-лой!

– Что «долой»? Ведь это не он, а Совет!

– А ты не разговаривай!

– Пра-а-а-вильно!

– Знаем мы его, он – провокатор, в денщиках служил.

– Да-а-а-лой!

– Товарищи, Совет солдатских…

– Гони его в шею! Вот Хаменко скажет.

Делегат в изнеможении машет рукой и спрыгивает с ящиков, а Хаменко вещает:

– Долой Совет, он продался ахвицерам. Перевыборы надо. Надо голосование, и чтобы усе равное было! Тайного нам не надо… Попили нашей кровушки! Правильно, товарищи?..

– Пр-а-а-вильно… Усех долой!

Я смотрел, совершенно ошеломленный, на эту картину.

– Что это здесь делается? – спросил я проходившего мимо старика железнодорожника.

– Это маршевые роты спорят, кому на фронт раньше ехать надо.

Он безнадежно махнул рукой и медленно побрел.

Вскоре наш поезд черепашьим шагом, буквально пробиваясь сквозь человеческую толпу, двинулся дальше.

Почти на всех станциях однообразная картина. Всюду митинги и митинги. Промелькнул Бахмач, и вот через пять минут я в Кременчуге, первом этапе моего путешествия.

На полуразбитом фаэтоне извозчик дотряс меня до небольшого дома, на котором гордо красовалась вывеска: «Гостиница „Россия“». Я был почти счастлив, когда перешагнул двери этой прокопченной, грязной еврейской гостиницы. Я безумно устал от переживаний последних суток. Промучившись всю ночь в кровати с невероятным матрасом и подвергшись ожесточенным атакам «тяжелой и легкой кавалерии»[36], я утром с головной болью, с трудом одевшись, отправился на пароход.

Глава XVI

Тихо шумя колесами, пароход медленно отходил от пристани. Это был Ноев ковчег или, вернее, старая калоша, по недоразумению плававшая по волнам и безбрежной глади днепровских вод, освободившихся ото льда.

Несколько вольноопределяющихся ахтырцев и вознесенцев[37] лихо щелкнули шпорами и прекрасно отдали честь при моем появлении. Это была первая светлая картина за эти хамские три недели. Но каково же было мое удивление и радость, когда я вошел в помещение, носившее громкое название «каюта 1-го класса», и увидел трех солдат, лубенцев[38], вскочивших и по-старому приветствовавших меня. Бесконечно приятно было видеть в эти дни рядовых представителей родного мне оружия, свято хранивших традиции и заветы своих полков.

Публика в кают-компании не отличалась разнообразием. Несколько еврейчиков, два-три почтово-телеграфных чиновника, какая-то непомерно толстая женщина, к тому же в положении, поминутно жаловавшаяся на духоту в каюте; эту компанию довершал военный чиновник в фуражке с офицерской кокардой, что было, конечно, вне всяких правил.

Я примостился на диване и стал просматривать газеты. Заголовки газет громко вещали: «Война до победного конца! Все на фронт на защиту завоеванной свободы!»

Но были и попроще: «Да здравствует Временное правительство! Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!»

Содержание их было бесконечно унылым и нудным. Без конца и края стереотипные речи Керенского, смешиваясь с потугами Гучкова уговорить граждан-солдат идти на фронт, с заверениями о благе совершившегося переворота для русской армии, омрачались какими-то неподобающими резолюциями, выносимыми разными фронтовыми, армейскими и прочими (имя им легион) Советами. Не поддающаяся никакой передаче ругань шла по адресу старого режима и его деятелей, к которым причислялся чуть ли не Иоанн Кронштадтский. Бессовестная, мерзейшая клевета на государя и на государыню наполняла целые столбцы даже в некоторых более или менее серьезных газетах. Словом, ложь всюду, везде и на каждом шагу.

Просмотрев газеты, я вышел на палубу освежиться.

Начинался разлив. Быстрые волны красавца Днепра окрасились в коричнево-бурый цвет и, с тихим шумом накатываясь одна на другую, затопляли островки и низины. Кое-где зеленела молодая травка, в прогалинах серебрился пухлый весенний снег. Вот большое село. Белые мазанки с соломенными крышами в беспорядке ютились на крутом берегу. Выглянувшее солнышко теплыми лучами играло на куполах сельской церкви.

Кто-то на палубе сказал:

– Вот Табурище!

Так вот оно, знаменитое Табурище, о котором я в полку так много слышал от своих приятелей. В этом селе стояли наши два маршевых эскадрона.

Около маленькой пристани пароход остановился. На берегу я увидел несколько своих «куйдышей», оживленно разговаривающих с деревенскими девчатами в свитках и платочках. Я почувствовал к этим смуглым, загорелым солдатам, несмотря на всю мою неприязнь после революции к серой шинели, почти нежное чувство. Все же это были мои родные крымцы…

Я подозвал одного из них и поздоровался. Лицо солдата расплылось в радостной улыбке при виде своего офицера, и он на всю пристань гаркнул:

– Здравия желаем, ваше благородие!

Он мне сообщил, что в Табурище стояли пятый и шестой маршевые эскадроны и что у них, слава Аллаху, все благополучно.

Пароход снова заработал колесами, и снова вокруг нас запенилась вода разбуженного, казалось, от тихой дремоты Днепра.

Вдали показались ряды маленьких домиков и несколько фабричных труб. Это был Новогеоргиевск Херсонский – цель моего путешествия. На левом берегу виднелась насыпь, видимо, незаконченной железной дороги. Мне сказали, что это ветка от станции Бурты, около Кременчуга, в этот заштатный городок. Война помешала открыть движение, так как проложенные уже рельсы были сняты для военных надобностей. Вот и здание вокзала из красного кирпича с заколоченными досками окнами.

Вскоре пароход, пройдя по ряду каналов, вернее, рукавов, вероятно высыхающих летом, остановился около пристани-баржи.

С трудом найдя себе экипаж, по сравнению с которым кременчугский фаэтон казался щегольским, запряженный парой кляч и