откуда же их взять, то заместо их, чтобы гробы полны были, из Обуховки[35] самоубивец положат и городовых, тех, что на постах побили тоже… Худо это, барин… И без священников, значит, сказывают, хоронить будут…

Из газет я узнал, что извозчик мой был прав, и на 23 марта назначены были торжественные гражданские похороны жертв революции на Марсовом поле.

Я отправился к своему однополчанину, штабс-ротмистру Губареву, уезжавшему в полк, и рассказал ему о переживаниях своих 4 марта и о приказании ее величества. В рапорте на имя командира полка я передал полку привет державного шефа, благодарность за верную службу и приказание добровольно снять шефские, драгоценные и святые для нас, вензеля…

Целый вечер я провел у Губарева в беседе и воспоминаниях о минувших днях. На следующий день я встретил его в Царском Селе, где пожелал ему счастливого пути и передал письма своим товарищам, переживавшим эти трагические дни на позициях.

В Царском все было внешне спокойно.

Доступ во дворец был абсолютно закрыт, и можно было переписываться с их величествами исключительно через коменданта, на каковую должность был назначен Гучковым бывший лейб-улан П. Коцебу. Не знаю, чем руководствовались при этом назначении, но выбор был, по-видимому, удачен. Мне говорили, что Коцебу держал себя в высшей степени тактично, ни на секунду не сбиваясь на хамско-освободительный тон, и делал все возможное, чтобы хоть чем-нибудь скрасить жизнь царственных узников.

20 марта я получил от начальника эвакуационного пункта предписание с приказанием явиться в управление за документами, что немедленно и сделал. В управлении я получил предписание отправиться к месту новой службы, а именно в 8-й запасной Кавалерийский полк, квартировавший в г. Новогеоргиевске Херсонской губернии. Сборы мои были недолги, и я выехал 23 марта.

Глава XIV

Поезд тронулся. На платформе изящного Царскосельского вокзала раздавались дикие крики и вопли:

– Товарищи! Пустите! Пустите! Христа ради!

Я с трудом высунулся в окно, и глазам моим открылась незабываемая картина: два солдата, с винтовками за плечами, в расстегнутых шинелях и фуражках на затылке, держали какую-то женщину, которая стремилась прыгнуть в один из вагонов медленно отходившего поезда.

– Куда прешь, стерва! – грубо крикнул ей один из солдат и резко отбросил несчастную в сторону.

Треск и звон разбитого стекла заглушил мольбы несчастной женщины. В разбитую раму высунулась смеющаяся матросская рожа в шапке набекрень.

– Ничаво, товарищ, таперича свобода! – крикнул кто-то.

– Петька, ты Степке беспримерно расскажи, как мы свободу завоевали и леворюцию устроили!

Слышались пожелания.

– Гражданин, а гражданин, вас не затруднит мое письмо на станции Дно бросить?

Какой-то юркий студентик из наших совал письмо солдату, многозначительно ковырявшему указательным пальцем в носу.

– Пшел к…!

Раздалась непечатная ругань, а рука свободного гражданина заменила ему платок.

– Что значит «пошел»! Фу, какая некультурность!

– Лишнее не разговаривай, жидюга паршивая… а то выскокну и ребра поломаю!

Поезд прибавил ходу и мерно застучал. Вот и Царское Село. Золотые кресты на синих маковках Феодоровского собора под лучами бледного заходившего северного солнца переливались всеми цветами радуги.

Сердце мое болезненно сжалось, тяжелый вздох вырвался из груди, и, сняв фуражку, я перекрестился.

– Боже великий, милосердный, сохрани и спаси моих дорогих их величеств! – с трудом сдержав навернувшиеся на глаза слезы, прошептал я.

Чей-то хриплый голос бросил:

– И-и-и-шь, ты!

В углу раздался злобный смешок.

Коридор вагона был заполнен котомками, узлами, сундуками и вещевыми мешками. На них сидели и лежали вплотную друг к другу солдаты всех полков Петроградского гарнизона. Несколько человек спали, растянувшись прямо на полу, частная публика безропотно жалась по стенкам и ютилась в углах купе, имея плацкарты. Безбилетные товарищи милостиво предоставляли ей это право! Слышался грубый смех, грязные остроты и циничная брань.

Две молоденькие женщины скромно, но со вкусом одетые, стояли в коридоре и, видимо, с ужасом наблюдали эту демократическую картинку. Одна другой вполголоса что-то говорила по-французски. До меня долетали отдельные фразы:

– Ты не можешь себе представить, милочка, какой это был ужас. Подходит ко мне такой грязный, в папахе, схватил за руку и говорит: идем. Я невольно спросила: куда? «А в трахтир! – и прибавил: – Полно дурака валять, чего ломаешься, дура». Ты, ты понимаешь, он мне сказал – дура. Мужик, хам, и он смел! – Молодая женщина всхлипнула.

Подруга ее хрипло прошептала:

– Боже, какой ужас!

Я не выдержал и протискался к себе в купе. В маленьком купе 1-го класса, что называется, яблоку упасть было негде, воздух был такой, что хоть топор вешай. На нижнем диване сидели пять фельдшерских учеников Балтийского экипажа. В углу, прикорнув к столику, дремал какой-то бородатый субъект в папахе, благоухавший смазными сапогами и еще какой-то острой вонью.

На верхней полке лежал мой компаньон по несчастью, грузный военный врач, который тяжело дышал и поминутно вынимал носовой платок и обмахивал им вокруг себя. Рядом с ним лежал мой походный чемодан-вьюк, указывая, что второе место занято. Я с трудом взгромоздился наверх, нечаянно наступив на плечо одному из фельдшерских учеников. Он с галантной любезностью ответил мне: «пардон».

Хотя воздух был действительно невыносимым, но все же я лежал, вытянувшись во весь рост, что по нынешним временам считалось уже роскошью. Приятно ощущать плацкарту в боковом кармане и чувствовать, что за свои деньги едешь со всеми удобствами и всевозможным комфортом.

Товарищ с бородой проснулся, громко выругался по неизвестному поводу, высморкался примитивным способом, снял сапоги, размотал портянки и повесил их на два крючка, где висели наши пальто.

Доктор не выдержал:

– Послушайте, вы, разве вам не видно, что эти крючки заняты? Там висят наши пальто.

– Ничаво! Нехай себе висят! – возразила фигура.

Это и меня взорвало.

– Послушайте, любезный, говорят же вам, что эти крючки заняты, значит, заняты… Или вы русского языка не понимаете!

– Чаво там… Конечное дело, понимаю… Опять же…

– Гражданин, а гражданин! – раздался голос одного из фельдшеров-учеников. – Будьте интеллигентным и уступите господину доктору, повесьте ваши онучи на другое место.

Бородач что-то буркнул себе под нос, снял портянки с крючка и разложил их на столе, с которого матросы только что сняли еду.

Мне сделалось тошно, я повернулся лицом к стене и попробовал задремать. Сквозь полусон, под мерный гул поезда слышал я бесконечный разговор внизу на тему о том, как Ванька, унтер-офицер, удачно «шпилил» за адмиральской нянькой Фенькой.

Глава XV

Станция Жлобин. Повсюду красные флаги. Огромный плакат рябит в глазах своею надписью: «Долой самодержавие! Да здравствует Совет солдатских и рабочих депутатов!»

Станция, пути, перрон – все битком набито