быть примером соблюдения и пропаганды морального кодекса строителя коммунизма, провозглашенного нашей партией и принятого всем советским народом».

А вторым документом стало покаянное письмо самого Вирты, заверявшего, что все происшедшее на Торжокской базе – «это моя вина, и только моя, и она не может и не должна лечь черной тенью на наш трудолюбивый писательский отряд, гневно и сурово осудивший мой поступок. Поверьте, все силы и способности в оставшиеся мне годы я положу на то, чтобы, не покладая рук, работать и писать о жизни нашего народа, ради счастья которого мы живем и трудимся».

И вы только вообразите, как же должен был несчастный Вирта благословлять Сталина, который вознес его до небес, и как ненавидеть хрущевский «волюнтаризм», унизивший его минимум дважды.

О мужской дружбе

Известно, что у Константина Симонова одним из ведущих и наиболее привлекательных мотивов в лирике, да потом и в прозе был мотив верной мужской дружбы, а одним из ближайших друзей он считал Александра Юрьевича Кривицкого.

Они сблизились еще в дни войны, и понятно, что, став в 1946 году главным редактором «Нового мира», Симонов взял Кривицкого своим заместителем, а перейдя в 1950‐м, в разгар борьбы с космополитами, в «Литературную газету», позвал еврея Кривицкого с собою – и тоже на не маленькую номенклатурную должность редактора по разделу международной жизни.

Что, можно предположить, в тех условиях требовало от Константина Михайловича изрядного мужества.

И все бы хорошо, не сорвись Симонов уже после смерти Сталина и не напиши он 26 марта 1953 года, то есть менее чем за десять дней до полной реабилитации врачей-отравителей, что стало сигналом к прекращению антисемитской кампании, – так вот, не напиши он письмо Хрущеву и Поспелову, где настаивал на безотлагательном смещении Кривицкого с должности, повторюсь, номенклатурной. Были в этом письме и аргументы – во-первых, настоящее имя-отчество его друга Зиновий Юлисович, во-вторых, в 1937‐м был репрессирован сводный брат Кривицкого, а в-третьих, в 1949‐м ему самому был вынесен строгий выговор «за притупление бдительности» в связи с дачей рекомендации сотруднику «Известий» Р. Морану, арестованному по обвинению в еврейском национализме.

Как объяснились в этой ситуации верные друзья, нам неизвестно. Но известно, что, вернувшись в 1954 году в «Новый мир», Симонов и тут позвал Кривицкого в заместители, и тот, разумеется, пошел, и по-прежнему служил своему другу-покровителю верой и правдой, и дружба их оставалась нерушимой до самого конца.

О чем говорит эта история?

О времени, в какое нас «не стояло»?

Или о противоречивой натуре Симонова, который в «то самое» время многих спас, но кого-то все-таки потопил (или вынужден был потопить)?

Лучше закончить стихотворением Евтушенко, написанным в мае 1957 года уже по другому, но тоже печальному поводу:

Опять вы предали. Опять не удержались.

Заставила привычка прежних лет,

и как бы вы теперь ни утешались,

замкнулся круг. Назад возврата нет.

Не много ли скопилось тяжких грузов

на совести? Как спится по ночам?

Я понимаю бесталанных трусов,

но вам – чего бояться было вам?

Бывали вы талантливо трусливы.

Вы сами вдохновлялись ложью фраз,

и, располневший, но еще красивый,

с достоинством обманывали нас.

Но потеряла обаянье ложь.

Следят за вашим новым измененьем

хозяева – с холодным подозреньем,

с насмешливым презреньем – молодежь.

Кадры решают все

Отлежав после войны в госпиталях, Александр Петрович Межиров стал заместителем редактора многотиражной газеты «Московский университет». И тут же позвал на службу Николая Глазкова, к какой-либо офисной работе абсолютно не пригодного.

С единственным условием – в редакции не появляться.

В семье европейских народов

Как вспоминает Даниил Данин, Юрий Павлович Герман вскоре после XX съезда КПСС ночью позвонил ему: «Я принял решение. Мы наконец вступаем в семью европейских народов! И я вступаю в партию!.. <…>

Юраша – человек-праздник – был беспартийнейшим из беспартийных. Строгая система догм – это было не для него. Он любил жизнь. Бремя уставных предписаний не для него. Он любил жизнь. Отправление нормативных обязанностей – не для него. Он любил жизнь. И ей-богу, правящей партии делало честь, что она сумела ввести в соблазн такую бескорыстную и правдолюбивую натуру…»

Дайте умереть коммунистом

Евгения Соломоновна Гинзбург, мама Василия Аксенова, десять лет отбыла в ГУЛАГе и восемь лет в «бессрочной» магаданской ссылке.

А выйдя на свободу, первым делом подала заявление с просьбой восстановить ее в рядах КПСС.

И более того – сделала в этих рядах хоть крошечную, но все-таки карьеру. «Я работаю сейчас так много, что даже свыше сил, – в 1956 году пишет она сыну. – Дело в том, что в результате отчетно-выборного собрания я оказалась секретарем нашей партийной организации. Обстановка так сложилась, что отказаться было нельзя. И вот сейчас, после двадцатилетнего перерыва, приходится заново привыкать, хотя и не к очень масштабной, но все же партийной работе. <…> Одним словом, энергично „фукцирую“. Выбрали меня и делегатом на городскую партийную конференцию».

Не пройдет и десяти лет, как по стране разлетится – в машинописи, в фотокопиях, в ротапринтных оттисках – ее «Крутой маршрут».

Не оставляющий никакой пощады ни советской власти, ни коммунистической идеологии.

За одно только хранение и распространение этой книги можно было и срок схлопотать.

Но Евгению Соломоновну не тронули.

Дали ей умереть коммунистом.

Во всяком случае, членом партии. И, – как вспоминают, – «она до смертного часа под подушкой в сумке держала свой паспорт и партийный билет и куда бы она ни выходила – носила с собой. На подтрунивание близких она отшучивалась: „Без бумажки ты – букашка“. Чего ей стоил этот паспорт?! Чего ей стоила партийная реабилитация?!»

…Гвозди бы делать из этих людей…

Алкоголиков не жалеют

13 мая 1956 года на своей даче в Переделкине застрелился Александр Фадеев, и власть проводила его в последний путь некрологом, где сказано, что он оттого и самоубился, что «в течение многих лет страдал прогрессирующим недугом – алкоголизмом».

А 19-летний Геннадий Шпаликов, в будущем замечательный сценарист и очень неплохой поэт, записал в дневник: «Жалости нет, алкоголиков не жалеют. Какими же руками он писал, как мог говорить о светлом, чистом и высоком – пьяница по существу. <…> Оправдать его нечем. Ни тяжелой жизнью, ни непониманием современников. Его понимали, заочно – любили, благ жизни вполне хватало лауреату Сталинской премии, книжки которого переиздавались повсеместно. Фадеев – дезертир.