да верный Елизарий. Двое старостиных сыновей – Митька и Артем – вызвались отправиться в дорогу, чтобы защитить от лихих людей. Князь растрогался, а Дарья Львовна, кажется, наконец‐то поверила в реальность угрозы, когда дюжие молодцы с сумрачными лицами уселись в крепкую телегу, скупо попрощавшись с отцом. До последнего мгновения княгиня не верила, что весь этот маскарад всерьез, взаправду. И то, что Матрена заботливо нарядила ее и Полину в свои затрапезные зипуны поверх дорогих дорожных платьев, и то, что всегда элегантный Глеб Веньяминыч ехал верхом в заломленной набок крестьянской шапке и потертых, отвисших на коленях шароварах, и то, что сыновья Елизария не в шутку, а всерьез спрятали под сеном обрезы и остро отточенные казацкие шашки.

Ехать решили не в крикливом пыхтящем автомобиле и не в привычном лакированном экипаже, а в простецкой старой почтовой карете, откуда‐то раздобытой старостой. Наверное, издавна заготовил для каких‐то нужд, а для каких – о том и помыслить страшно. Расщедрился – и низкий поклон ему.

Потрепанная, но прочная кожа защищала от ветра, хотя предрассветная сырость пробиралась сквозь щели и студила обездвиженные ноги. Мужчины попеременно то скакали верхом, то садились в телегу или карету, дамы седлом пренебрегали, кутаясь в полость. Новоникольское покинули затемно, только собаки тревожным лаем проводили высокородных хозяев. Ни прощального пира, ни слезливых речей. Убёгом, как воры. За какие такие грехи?

Евгений ехал на вороном жеребце, ведя в поводу второго. Сытые кони радовались возможности размять ноги и довольно тарабанили по застывшей земле, отчего звенела, казалось, вся дорога. Дядька Карп говорил, что красноармейцы придут послезавтра, значит, есть еще один верный день. Дарья Львовна беспрестанно всхлипывала, Полина притихла. В остальном же поездка напоминала ничем не примечательную прогулку по рядовой надобности, до которой никому нет дела.

Петропавловск кипел белочехами. Расквартированный в городе гарнизон насчитывал не менее двух тысяч человек. Все вооруженные, подтянутые, недовольные. В марте 1918‐го, после подписания Брестского мирного договора, их обещали отправить на родину по Транссибирской железной дороге. Пыхтеть предстояло до самого Владивостока, оттуда по Тихому океану до Франции, а там уже не наше дело. Получалось, полмира туда и обратно, неизвестно, кто увидит родные стены, а кто пойдет на корм волкам и акулам. Пока суд да дело, чешские и словацкие легионеры, привыкшие к битвам, слонялись по улицам и готовились ввязаться в любую заварушку, лишь бы не скучать. Установившаяся советская власть чувствовала себя крайне неуверенно. Еще в ноябре 1917‐го казачий атаман Дутов легко, как по мановению волшебной палочки, сверг едва объявленные Советы в Оренбурге. При желании и до Петропавловска бы долетел на крыльях лихой конницы. Правда, к концу декабря его вытеснили, но всерьез ли? Никто не брался гадать, насколько продлится это красновластие, а хмурые лица служилых чешского корпуса укрепляли сомнения в новой власти.

Если вдали от города Бурлак и мог планировать по своему усмотрению митинги и экспроприации, то в Петропавловске для подобного авантюризма воздух казался неподходящим.

– Глебушка, может, пересидим здесь? – неуверенно хныкала Дарья Львовна, размещаясь в грязноватом номере привокзальной гостиницы. Других постоялых дворов не отыскалось, а гостевать в лихие времена у приятелей дворянского сословия Шаховский посчитал неуместным.

– Рара! Куда мы мчимся? Давай оглядимся вокруг, – вставляла деликатная Полина.

– Нет, мои хорошие. Голову рубить надо с одного удара. Хорошо, что с начала войны мы начали сворачивать производство. Спасибо Мануилу Захарычу.

– Глеб, я дала обет быть вместе в горе и в радости, в богатстве и бедности. Но… все же в богатстве лучше, чем в бедности, – попыталась пошутить княгиня.

Супруг ее не слышал, он рассуждал сам с собой, перечислял плюсы, подсчитывал убытки:

– Да и то сказать, воевали‐то с Европой, кому поставлять товар? И в Москве-матушке не до изысков стало, и петроградские лавки позакрывались. Война – это всегда в первую очередь разорение. – Он подождал, обвел серым, как будто запылившимся взглядом своих слушательниц и повторил по‐французски: – Une guerre est tout d’abord une dévastation[48].

Составы формировались долго, за билеты приходилось воевать, но Петропавловск не Москва, здесь у Шаховского в каждом переулке находились полезные знакомства. Им удалось сесть в первый же поданный к перрону состав, что заняло всего шесть суток. Все эти дни Дарья Львовна с дочерью не покидали убогих стен гостиницы, еду им приносили в номер, из развлечений под рукой у княжны оказалось только старое пианино, прихваченные из дома книги и беседы с Евгением.

– Ты ведь понимаешь, что я не просто так с вами напросился, – шептал он, навалившись грудью на поцарапанную крышку инструмента, пока княжна небрежно наигрывала давно приевшиеся вальсы.

– Тише, маман услышит.

– А ты играй погромче.

– Так зачем же напросился, Женечка? – Она придала бравурности Штраусу.

– Чтобы… чтобы не расставаться.

– Qu’est-ce que ce?[49]

– Я поеду с вами… с тобой. Наймусь на корабль юнгой или попугаем. Или по‐скучному – куплю билет. Я отцовские сбережения прихватил.

– А что ты будешь делать во Франции? Все равно придется открываться.

– Стану играть на шарманке. Там поздно будет гнать меня.

– Вряд ли рара одобрит. – Поля заиграла новую пьесу, а Жока надолго замолчал.

Но вечером после ужина, когда князь с княгиней молча и печально сидели на крохотном балкончике, он снова поднял больную тему:

– Ты прямо скажи, что не хочешь видеть меня рядом. Я не боюсь трудностей. Пойду работать. Шахтером, грузчиком.

– А что ж не попугаем в зоосад?

– Полина, не мучай меня, сейчас неподходящее время. Просто признайся, что забудешь меня, что найдешь другого и выйдешь за него.

Она молчала, завесив опущенное лицо светлыми локонами, а он не смел отодвинуть волосы и посмотреть в глаза. Они долго сидели в тишине, пока не щелкнула задвижка балконной двери. Тогда Жока пожелал покойной ночи и пошел к себе.

Дарья Львовна, как обычно, развлекала свою скуку живописью. Она отыскала среди вещей крохотный потрепанный кулечек с масляными красками, выудила из неведомых глубин саквояжа кисточки, с которыми, кажется, никогда не расставалась, отодрала ненужную картонку от шляпной коробки и за неимением подходящей модели начала писать портрет Евгения. Широкие, как у оскалившегося тигра, скулы хищно ложились на картон. Под смуглой кожей играли желваки. Узкие глаза, которые у отца глядели смородинками, у сына потерялись в хрустальной воде и оттого стали холодными, страшными. В Жоке без следа растворилось добролюбие и спокойная уверенность Федора, но не вполне прочертилась и мягкая красота Глафиры. Больше всего он напоминал молодого зверя перед охотой – холодноглазый, скуластый, решительный.

Чтобы поймать все то хорошее, в чем Дарья Львовна