Битый час хозяин заведения угощал нас тем, что в столь позднее время нашлось у него на кухне, сокрушаясь, что не может предложить ничего лучшего. Невзирая на республиканскую кокарду, он явно тосковал по тем временам, когда в придорожной гостинице останавливались знатные путешественники, а не всякая голытьба, распевающая «Марсельезу» по поводу и без… Назвав меня напоследок «ваша милость», трактирщик выдал нам ключи от двух соседних номеров, как сообщил он по секрету, почти шепотом, соединенных между собой небольшой, скрытой за ширмой дверцей.

Накопившаяся за последние дни усталость обрушилась на меня паровым молотом. Я успел раздеться и, кажется, заснул, еще не прикоснувшись ухом к подушке. Однако блаженство длилось недолго. Привычка мгновенно просыпаться при любом нештатном звуке выбросила меня из глубин сновидений, точно авиационная катапульта. Я услышал скрип и тихий шорох и, еще не понимая, откуда доносится звук, схватился за лежащую у изголовья саблю.

— Ой, не надо, это я, — послышался из-за легкой занавески негромкий голос Софи. — Мне там холодно и страшно.

— Страшно? — Я уселся на кровати, недовольно возвращая клинок в ножны. — Но отчего?

— Там какие-то звуки непонятные, — девушка замялась. — И свечи все время гаснут.

— Это, наверное, сквозняк. В таких гостиницах всегда сквозняки, — пробормотал я.

Софи вышла из-за скрывающей ее занавески. Поверх узорчатой газовой ночной сорочки было накинуто батистовое расшитое матине[37]. При свете луны, пробивавшемся из окна, она казалась существом призрачным, волшебным, но от того не менее желанным. Я заскрипел зубами, пытаясь взять себя в руки.

— Простите меня, барон, — по-своему трактуя мою нелюбезность, проговорила девушка совершенно несчастным голосом. В этот момент она очень напоминала испуганного котенка. — Я не хотела вас будить. Я знаю, вы очень устали, но там было так страшно…

— Если хотите, можем поменяться комнатами, — буркнул я.

— О нет, что вы! Знаете, — она подошла к моей кровати, — там, в Америке, когда мне было страшно, я забиралась в кровать к Арману, обнимала, клала голову на плечо и лежала тихонечко.

Очевидно решив, что с недосыпа я недостаточно ясно себе представляю описанную картину, она тут же скользнула ко мне под одеяло и обхватила руками. В этот момент больше всего мне захотелось вызвать Лиса, чтоб получить от него здоровую дозу циничных высказываний на тему облико морале и руссо туристо. Мозг еще не отключился, и потому я отлично понимал, что вся эта комедия затеяна лишь с одной целью — вытащить из меня все, что мне до сих пор удавалось скрывать, узнать, что же такого сказал Лантенак там, в башне на острове. Я еще крепче сжал зубы, но рука будто сама собой обхватила хрупкие плечи Софи, она доверчиво положила свою голову мне на грудь, и я почувствовал манящий запах, исходящий от ее волос и кожи. Время утратило размеренность и понеслось по спирали, кружа голову и срывая печати запретов. Мозг все еще пытался слабо протестовать, крича о том, что так нельзя, что меня дурачат, но руки сплетались, тело прижималось к телу, и сладость губ казалась важнее, чем все империи и войны…

Не знаю, сколько времени прошло. Небосвод светлел за окнами. Софи обессиленно лежала у меня на плече, и вдруг я услышал, как она всхлипывает.

— Что случилось? — начал я и осекся, понимая, что девушка, вероятно, оплакивает происшедшее. — Ты огорчена, прости…

— О нет, — она замотала головой, — это все я. Мне вдруг подумалось, — она снова всхлипнула, — представилось, как будто мы — король и королева, у нас есть сын. И вдруг революция, нас казнили…

«…Веслом не отмашешься», — вспомнились мне пророческие слова напарника.

Главный секрет власти — знать, что все остальные еще трусливее, чем ты.

Император Нерон

Париж — всегда Париж. Он встречает вас яркими мундирами часовых у своих застав. Он оглушает, захватывает смехом и будничным шумом: выкриками торговок и зазывными речами приказчиков, грохотом колес по мостовой и нестройными руладами подгулявших выпивох. Парижские гуляки ни на кого не похожи, одеты кто во что, готовы равно к объятиям и к драке. Философствующие пьянчуги, знающие все обо всем, цитируют Дидро и Вольтера, устроившись кто на стульях, а кто и на ступенях трактиров, порой солидных, с красочными вывесками и звуками клавикордов[38]из-за распахнутой двери, а чаще — притулившихся в кривых закоулках.

Хозяева окрестных виноградников, опасаясь надолго оставаться в столице, торопятся продать молодое вино мелким торговцам. Те, в свою очередь, стремятся извлечь прибыль из каждого квадратного, и не очень, сантиметра имеющейся площади. Ничего никому не платя, они выставляют бочки прямо у своего порога. Странно, но отнюдь не забавно видеть здесь грубо сколоченные табуреты, соседствующие с разрозненными золочеными стульями с бархатными подлокотниками и варварски срезанными со спинок гербами. Приметы эпохи, камрады!

— Са ира! Са ира! — разухабистый клич доносится из ближайшего переулка. — Дело пойдет!

Некогда радостный мотив этой песни, дурманя сознание вчерашних добрых граждан, звал громить особняки знати, выворачивать в сточные канавы содержимое церковных дарохранительниц, плясать тарантеллу, втаптывая в грязь полотна великих мастеров. Нынче буйное помешательство, охватившее тысячи незлобных, по сути, мужчин и женщин, пошло на спад. Допьяна упившись кровью сначала тех, кого именовали врагами народа, а потом и собственной, горожане страдают от тяжелейшего похмелья. Что будет завтра? Кто может знать?! Выпьем же за то, чтобы наступило завтра!

Трудно помириться с собственной головой, когда тебя вдруг оглушает, как дубиной, что все, чем плохо ли, хорошо ли жил вчера, — ложь, к былому возврата нет. Будущее вызывает леденящий ужас. Каждый чувствует: что-то надвигается, огромное и неотвратимое.

Как же не пропустить стаканчик-другой, чтобы согреться, разогнать наступающий мрак, охватывающий душу с каждым днем все теснее? Как не выпить, чтобы загасить пламя революционного пожара, которое почти без остатка пожрало твое сознание, в которое с такой легкостью было брошено все, что хранилось где-то так глубоко, что и сам не знаешь, где. Какие-то детские воспоминания, какие-то проповеди, о которых, впрочем, и думать позабыл.

Ваше здоровье, камрады! Са ира! Са ира! Дело пойдет! Вот-вот над миром взойдет долгожданная заря — заря новой эпохи, заря цвета пепла.

Улица Красного Колпака прежде именовалась улицей Цветка Лилии. Если память мне не изменяет, в XV веке здесь располагался городской замок — отель одного из герольдов знаменитой Жанны д’Арк, носившего положенное ему по рангу прозвание «Fleur de lys» — «Цветок лилии». По названию отеля именовалось и окрестное предместье, позднее вошедшее в черту города. Однако в революционном угаре ревнители новой морали сочли, что негоже сохранять в названии улицы память о цветке, украшавшем королевский герб. То ли дело — колпак, знак истинного революционера!