принести? — спросила экономка, особа довольно упитанная. Бланшар и Монсэ прогуливались по дороге, чтобы размяться. Какой спокойный, тихий уголок, верно? Они подошли к перекрестку. Караульный прицелился в них из ружья. Эй, приятель, не стреляй! Здесь уж слишком серьезно играли в войну. Познакомились с караульным, угостили его папироской. Он опустил ружье и вдруг оказался славным стариком. Куда ведут дороги? Вот эта — в Женапп, а та — в Намюр; позади вас — Нивельская дорога, а на Лупуань вот этой дорогой ехать. Через Женапп едут на Вавр; и в Брюссель можно ехать через Женапп; да и через Лупуань ездят в Брюссель. Стой! Стрелять буду! И старик навел ружье на Женаппскую дорогу.

Подъезжавший закрытый фургон остановился. Шофер колебался, не зная, на какую дорогу свернуть. Из кабины выскочил бельгийский солдат и направился к старику-караульному и французам. Козырнув, спросил дорогу на Монс… Сказал, что едут из Брюсселя в Валансьен, но из-за танков уклонились в сторону и сбились с пути. Солдат, молодой белокурый парень с пухлой и румяной физиономией, видимо, был рад, что выскочил на минутку из машины, и с явным удовольствием взял предложенную ему папиросу. Посланы с особым заданием. Везем двух штатских. Приказано доставить в надежное место… Да, Брюссель бомбили. Кто их знает… Пятая колонна! Понятно? Ну, значит, и везем во Францию… Один-то попросту немец, а другой — коммунист.

Все трое смотрели вслед удалявшейся машине. Старик заговорил о посевах, Жан и Бланшар молчали. Бланшар угрюмо сказал, что пора возвращаться: сейчас, наверно, отряд тронется… Жан, ничего не ответив, зашагал по дороге. Встреча произвела на него тяжелое впечатление. Он думал о сестре.

Итак, лейтенанта Блаза оставили в помещичьей усадьбе и двинулись дальше с Партюрье. Жан распрощался со своим приятелем Морльером. Став начальником санитарного отряда из двух машин, фармацевт преисполнился важности: — Водитель, давай ходу! До темноты надо проехать как можно больше. А ведь уже восьмой час. Ехать придется с погашенными фарами, как бы не заблудиться. — Слушай, Бланшар, у тебя хорошее зрение? Не отставай от Партюрье, он будет показывать дорогу… — В мае до восьми часов вечера еще светло. Поразительно, как здесь тихо, спокойно! И ни души кругом. Знают ли жители этих домиков, что на их родную землю вторгся враг? Передняя машина вдруг остановилась. — Эй, вы! Нельзя ли полегче?.. Чего доброго, налетишь на вас, особенно в темноте. — Партюрье вылез из кабины, огляделся по сторонам и стал совещаться со своим шофером. Ну, в чем дело? — Дорога что-то уж очень широкая. Должно быть, ошиблись поворотом, когда выезжали из поселка. Это Намюрская дорога, по ней попадем в Сар-Дам-Авелин, а нам нужно ехать через Бези-Ти. — Ничего, валяй дальше. Свернем влево и приедем, куда следует. — Поехали дальше. — Вот так штука! Да ведь это Брюссельская дорога! — сказал Манак фармацевту. — Не беспокойся… Разумеется, Брюссельская. Мы сейчас свернем!

Бланшар и Жан — оба были угнетены недавней встречей. По разным причинам, впрочем, не таким уж разным. О тех мыслях, которые теснились сейчас у Рауля в голове, о душевной горечи он не мог говорить с этим мальчиком… А думал он о том коммунисте, которого везли в арестантском фургоне. Его не было видно, но когда машина тронулась, за решеткой, и узком окошечке, прорезанном в задней стенке, кто-то зашевелился. Может быть, немец? Коммуниста вместе со шпионом повезли. Вот уж нелепость! В Бельгию ворвался Гитлер со своими дивизиями. Назначили двух солдат отвезти коммуниста в «надежное место». Вместе с бошем отправили. Вот чем они занимаются! Кто же этот коммунист? Почему о нем так «заботятся»?.. А что с ним сделают в Валансьене? Переправляют к французам. Эх, гады! И ты ничем не можешь помочь. Было у Бланшара одно воспоминание, которое нет-нет да и всплывало, волнуя сердце. Рассказ о том, как в Астурии в начале испанских событий Пассионария во главе рабочих вместе с народом ходила по тюрьмам, освобождала узников. Ах, какая это, наверно, была светлая минута! Вот как тот мальчишка-студент сказал: увидеть это, а потом и умереть не жалко… И как щемит сердце, когда вспоминаешь об этом сейчас. Не отворил я дверь арестантского фургона. И там, в темноте, едет теперь по дорогам арестованный товарищ; бок о бок с бошем…

Жана волнуют сходные мысли; он вспоминает то, что сказал недавно Бланшар: если бы бельгийцы первыми стали строить у себя социализм, а мы бы заявились в их страну, это была бы контрреволюция. «Контрреволюция» — гнусное слово для французов со времен Кобленца, Питта и Кобургов[514]… А потом привезли во Францию в обозе иностранных войск толстого короля. Значит, если бы тут строили социализм, то мы бы принесли контрреволюцию. Ну, хорошо, а сейчас как? Трудно решать, когда на нас наступает враг… фашизм. Сейчас вот к каналу Альберта подошли наши броневики и мотоциклисты. Им некогда задаваться такими вопросами. Но в кармане у Жана письмо от матери. Он ощупывает пальцами конверт… И вдруг ему захотелось, ужасно захотелось показать письмо Бланшару. Только очень уж сложно все это объяснить… Лучше бы просто прочесть ему письмо…

— Слушай, куда это нас завез наш командир? — сказал Бланшар. — Вот-вот темно будет… Пора бы к Бези-Ти подъезжать… а мы сначала по лесной опушке петляли, а теперь уж и в лес забрались. — Должно быть, этот вопрос беспокоил и фармацевта: его машина остановилась. Партюрье высунулся и крикнул Жану: — Не знаю, куда заехали… Может, лучше вернуться?.. Да времени-то нельзя терять, уже темно… А направление верное. Валяй вперед! — И он подкрепил свой приказ выразительным жестом: взмахнул рукой и вытянул указующий перст вперед. Покатили дальше.

Партюрье поставил себе основной задачей не уклоняться к северу, иначе опять попадешь на Ваврское шоссе, по которому движутся танки, и придется тащиться в хвосте громыхающей колонны. А тут полная тишина. Вон ферма у дороги. Может, спросить у жителей? — Стой! Монсэ, сбегай туда…

Жан вылез из машины. Длинный забор, вокруг — лес. Высокие деревенские ворота. Во дворе залаяли два цепных пса. Испуганно заклохтали куры. А людей нет никого. Стоит телега, задрав кверху оглобли, словно подняла с мольбой руки; копна соломы, плуг и мотыги под навесом. У порога замер мальчуган лет шести, в фартучке и деревянных башмачках. Жан улыбнулся ему, и вдруг малыш с ревом бросился в дом и завопил: — Мама, рубаки, рубаки! — Дверь сразу захлопнулась, слышно было, как в доме засуетились,