class="p1">Встав, выдержала паузу, к этому времени «пехота» в своем «аквариуме» восторженно затихла в предвкушении фурора[161], Хлебникова начала:

– Ваша честь! Перед началом нашего судебного процесса Вы предупредили всех его участников о категорической невозможности общения. В первую очередь, это касалось членов коллегии присяжных. Тем не менее, в прошлый раз, когда меня допрашивал суд по эпизоду убийства Хлебникова Тимура Илларионовича, во время обеденного перерыва, когда я и моя дочь были (два свидетеля, что неопровержимо!) в кафе Мосгорсуда, мы видели, что при выходе из зала, где обедали присяжные, старшина коллегии на ходу обменивалась фразами и улыбками с шедшим вслед за ней адвокатом Пылева Олега Александровича.

Судья, многозначительно окинув взглядом зал, проверяя его реакцию, пока не совсем понимая, к чему клонит «возмутитель спокойствия»:

– Вы хотите сделать заявление? Поставить на вид?

– Нет, Ваша честь! Я прошу отвода коллегии присяжных в полном составе.

Судья подозвал выступавшую, ее адвоката, обвинителя, старшину коллегии присяжных заседателей, защитника Пылева к своему столу. Старшина коллегии присяжных клялась, что Надежде Юрьевне показалось:

– Я Вам клянусь Богом! Вы мне не верите?!.. – Елейно глядя в самую глубину Надиных глаз, настаивала женщина:

– Я Вам клянусь, мыслей таких не было! Вы мне не верите?!.. – Вторил ошарашенный неприятной неожиданностью адвокат Олега Александровича, на что Михаил Фомин и обвинители посмеивались.

Вдова оставалась непреклонной:

– Ваша честь! Прошу удовлетворить мое, обоснованное законом, требование. Я своим глазам верю больше, чем любым клятвам!

Свершилось – заседание приостановили. Судья удалившись, недолго отсутствуя, вышел с решением распустить коллегию. Теперь предстояло начинать все заново, и первый шаг – выбор присяжных заседателей новой коллегии, в которую прежние войти не имеют права.

В момент объявления об этом на весь зал, Надежда смотрела на Пылева, ей показалось, что в эти минуты Олег Александрович готов убить сам, на этот раз никому не поручая… Да ей было стыдно перед распущенными присяжными. «Пехота», не сдерживаясь, смеялась, если не сказать – ржала, даже Пустовалов, пересилив себя, смог поднять голову и подняв большой палец кверху, снова опустил ее, не в силах выдерживать чужие взгляды.

Вечером звонил Трушкин:

– Ну, Надя! Ты боец! Но ты мне не говорила, что это видела…

– Я не говорила, потому что если бы я говорила все, что слышу и вижу, не хватило бы суток. Я часто что-то говорю – и вижу, из того, что твое время зря отнимало бы. Ну я решила, что это ерунда…

– Давай на будущее договоримся так: ВСЕ, что ты видишь или слышишь, ты незамедлительно мне говоришь. А ерунда это или нет, решать буду я. Договорились?

– Да… – Немного сконфуженно проговорила вдова, вспоминая, что это вопрос не только ее безопасности, но и успеха на суде…

Снова прошел выбор коллегии присяжных заседателей, заново проходили перед лицом истории те же люди, заслушивались выступления обвинителей, защиты, подсудимых, экспертов, свидетелей. Прежние эмоции более вдумчивыми порывами разрушали камень здания «правосудия», спокойствие присутствующих, надежды лгущих и пытающихся свалить свою вину на других.

Разумный человек, пытающийся разобраться в хитросплетениях этого процесса, обязательно бы подметил его нерациональность и, прежде всего, благодаря неподготовленности, неизученности, несостоятельности тех и теми, кто обязан был знать материал, досконально владеть им.

Поверхностное его преподнесение обвинителями, старания свести концы одних событий с началом других, выглядели сначала смешно, потом нервировали, после обескураживая, особенно тех из них, которые и так признавая свою вину, давали показания, обвиняющие их самих. Выглядело это примерно так. Подсудимый вставал и говорил: «Я плохой человек, я убил и съел курицу, оставив голодными сирот, которым она принадлежала. Я знал, что это плохо, не важно, что я хотел есть, все равно, вина моя бесконечна, я раскаиваюсь, и именно поэтому признаюсь, принимая любое наказание. Простите, если это возможно!».

Обвинитель, все это время, метая молнии, качая головой, огрызаясь, еле дослушав, вскакивает и говорит: «Разве можно верить этому человеку?! Вы только посмотрите на него: ни чести, ни жалости, ни совести! Он украл чужую курицу, он даже не пожалел ее, не спросил ее разрешения – можно ли ее убить, ему плевать на желания курицы! А бедные дети! Он даже не думает о них… то есть думает… и вот как: сейчас я убью эту курицу, это доставит мне удовольствие, тем самым я еще оставлю и детей без пищи – они сдохнут! Да, да – именно этими словами он думал, я это знаю и не важно откуда! А когда они умрут, останется на несколько ртов меньше. Он врет нам здесь, каждое его слово – это неправда, которой он старается выгородить себя, оправдать. Его не прощать нужно, а только наказывать, самым тяжелым образом! Он не просто украл, но украл, чтобы съесть и лишить детей пищи. Он сам говорит, что вина его бесконечна, а значит, он знал, насколько это плохо. Вы думаете, он украл только одну курицу?! Нет! Он украл больше! Не важно, что этого нет в материалах дела. Я уверена, что это не в первый было раз! Следствие доказало, что он украл, и чтобы он здесь сейчас не говорил, мы уверенно теперь знаем – он украл и больше никто! Разве может раскаяться такой человек, может ли он сожалеть о содеянном? Он даже не признался в своем преступлении! В его словах, что-то может быть похожее, но это не признание – с такой интонацией оправдываются, а не признаются! Теперь, после того, как я доказал эту его вину, будьте и вы жестки в принятии решения о его наказания, оно должно быть самым жестким, чтобы чудом выжившие дети, увидели своего потенциального убийцу, жаждавшего их смерти, в кандалах на всю оставшуюся жизнь!».

Профессионал высокого уровня Мария Семененко.

Прошу прошения за возможно показавшуюся некорректность сравнений, но прибегать вместо аналогии к настоящим протоколам судебного следствия мне кажется действительно неправильным. Таким образом я хотел показать зачастую происходящее в судах, но ничего странного не может быть в таких проявлениях, когда государство само по себе безобразный подмалевок, наложенный поверх прекрасной картины, постоянно обновляемый все более худшими рисовальщиками!..

Да и, в конце концов, не всем быть Марией Семененко, как говорят о ней всегда довольные ее работой следователи – «штучный товар» в профессиональном отношении![162]

Все расстанавливали на свои места сами люди, в основном свидетели, потерпевшие, сами обвиняемые, составляя постепенно ясную картину когда-то происходившего. Говоря «обвиняемые», я имею в виду тех парней, которые нашли в себе силы прислушаться к зову совести, решили