выползала из очередной перестрелки, вцепившись руками в эту кафедру, представь, Лешик! – одна под столькими взглядами! И ведь не стихи же им читала на приеме во ВГИК! – я видела: Федин мне у бедра показывал большой палец. Подбадривал. Никто из них не знал до моего последнего выстрела (выступления в защиту пехоты), что я вытворю – «за» и «против» кого. Предполагалось, что против всех. И все равно Федин, Филиппов и Толстиков меня поддерживали. Может быть, это Стокгольмский синдром? Но меня в заложники, как рабыню никто не брал. Я просто видела нормальных мужиков, которые даже пусть по дури, но влипли в одну нашу «общую» беду. И чем могли они мне помогали…

Грибков. Здоровенный, но «сила есть – ума не надо» – это про него. Если у Пустовалова глаза острые, как шампур и пустые, будто выжженные – у Грибкова в них муть и бесцветность. Он тоже со мной здоровался. Он очень помог по нашему эпизоду, спасибо ему за это! И, конечно, он тоже был в моем «списке Шиндлера» на 64 статью Уголовного кодекса. Когда я подошла после зачитанного вердикта к нашему «аквариуму» проститься – все прикладывали ладонь к стеклу с другой стороны к моей ладони. Прощались и благодарили. Грибков сказал:

– Вы мужественная женщина. Я Вам обещаю, что больше я (что-то типа того) так не буду. Я скоро выйду благодаря Вам…

Почему-то от него личное «спасибо» услышать не хочется, хотя в процессе и он помог. То, что я там услышала о нем… Хотя не на «Лебединое озеро» ходила… Но убийство братьев Сергеевых Игоря и Михаила с женой последнего, меня просто шокировало. Он же с ними в школе учился, дружил! Там, на суде, была их мать, из четверых сыновей похоронившая двоих старших. А Грибков в их доме пил, ел, Новый год отмечал, а потом мало того, что убивал, так еще и организовал все это…

Леша Кондратьев[164]. Это было тяжелее всего. Хотя я его видела за 3 года до суда на следственном эксперименте. Не отпускала мысль: не только Тимур, но даже я его могла вырубить одной рукой! Ну как же так… Ударить его ногой – и вместе со своим пестиком бы кувыркался…

Кондратьев Алексей – «Гиви», «Кондрат». Фотография из фототаблиц материалов уголовного дела.

Мы когда с Георгием (Сын Тимура и Надежды) вместе смотрели документальный фильм, те серии, где проект «Русджет» упоминался, и убийство у подъезда… Он первый раз представил, как это было. Стал очень белый и закусывал губы. Я не предусмотрела, живя в этой теме, что он так это воспримет. А потом он мне сказал: «Ну знаешь… Вот такого как Шерстобитов прислали бы – не так было бы обидно. Достойный противник. А то папа последнего перед смертью видел этого питекантропа из суда, который в пупок дует…» – такая вот реакция.

Я его узнала сразу в «аквариуме». Он был самый сломанный. Голова опущена под собственной тяжестью. Глаза в одну точку. Отвечал четко на вопросы судьи. От себя лично – ничего. В основном кивал. С ним так же. Он-то меня не узнал – на эксперименте я сидела в машина за тонированными стеклами. А тут – в паре метров от него. Я видела – он меня боится. Боится, что могу устроить истерику. А его психика явно слаба для такого шоу. Это видно непрофессиональным взглядом. Не могу сказать, что он труслив. Он скорее просто не задавался целью оценивать или осмыслить ни опасность, ни суть того, что он делал. «Подошел и выстрелил. Пять раз…» Стопроцентный ведомый. Попал бы в другие руки – стал бы хорошим штукатуром, садовником, исполнительным и не особо думающим. Очевидно, что он переживал еще одну личную драму на том суде. Видимо, не особо сильный интеллект у него компенсирован запредельной способностью быть верным. Именно не преданным, а верным, и это один из непрочных стержней его мироощущения. И его сломали! Олег Александрович, которому он был верен, как слуга, как раб, как пес, который по природе своей не оценивает, прав ли хозяин – он просто выполняет команды! Потому и сломленным был. Не похоже, что он боялся тюрьмы и срока. Скорее всего, для его психики вот эти разборки, аресты, слежки и беготня были неподъемной ношей. Где-то он был рад, что все закончилось и можно не делать усилие над собой. И не думать.

Я могла смотреть ему в глаза. Он сначала стеснялся. Потом начал здороваться. Когда долго меня не было на заседаниях, как-то увидел, поздоровался, спросил:

– Здравствуйте, как дела?

Чуть не ответила:

– Спасибо, Вашими молитвами! – но сдержалась: – Спасибо, все нормально. У Вас как?

Через адвоката на перерыве я передала в знак примирения Кондратьеву иконку – свой любимый образ Спасителя – «Спас Нерукотворный». Ему передали, он улыбнулся, показал мне ее, поблагодарил. Потом через своего адвоката передал вопросы, которые я могу ему задать. После того, как меня допросили, я попросила судью предоставить мне гарантированное УПК РФ право задать вопросы подсудимым. Было так:

– Алексей, скажите пожалуйста, как к Вам попала информация о моем муже?

– Это было фото. В костюме. Мне передал фотографию Олег Александрович.

Тезисный набросок к выступлению на суде, написанный Надеждой Хлебниковой, лежавший перед ней во время последней речи.

Пылев орет:

– Да кого Вы слушаете? Он же неполноценный (или дебил, что-то типа того)[165].

Я задала Кондратьеву еще несколько вопросов. Он на них ответил, несмотря на выкрики Пылева – я говорила спокойно, хотя горло совсем ссохлось. Кондратьев тоже смотрел не в его сторону, а обернулся ко мне.

Перед началом прений я готовилась несколько суток, и обращаясь к Кондратьеву сказала (я помню, как он вскинул голову, когда я назвала его по имени, наверное, боялся, что я начну с обвинений):

– Алексей, наша семья не держит обиды на Вас… Вас обвинять – все равно, что обвинить пистолет в том, что он не дал осечки. В тот момент, когда вы нажимали на курок, Вы были врагом. Если бы мне посчастливилось быть рядом с мужем, я все бы сделала, чтобы Вас убить, разорвать. Но после того как Вы отошли на пять метров, отстрелявшись, – как враг Вы для меня существовать перестали. Я знаю, кто действительно принес смерть в наш дом. И его имя будут проклинать мои дети и дети моих детей!

Кондратьев даже гордился иконкой в