клиники не потому, что были слишком наивны, – им приходилось осознанно учиться преодолевать свои подозрения.

По замыслу создателей программы медицинских убийств, доверие явно играло в происходящем важную роль. Во внутреннем циркулярном меморандуме от 1 июля 1940 г. рейхсминистр внутренних дел, постановив создать децентрализованную систему убийства детей в таких заведениях, как лечебница в Эйхберге, затронул вопрос о том, как убедить родителей отказаться от своих детей-инвалидов. Он предлагал врачам разговаривать с родителями, внушая им надежду, что «благодаря специальному уходу может появиться некоторая возможность для успешного излечения, в том числе в случаях, которые до сих пор считались безнадежными» [48].

С самого начала создатели системы медицинских убийств исходили из того, что даже родители, которые могли бы одобрить эвтаназию, предпочли бы не брать на себя ответственность знания об этом. Это предположение опиралось на результаты опроса родителей, проведенного в середине 1920-х гг. Эвальдом Мельцером, директором приюта Катариненгоф в Саксонии. На заключения Мельцера, особенно на мысль о том, что родители предпочтут услышать, будто их дети умерли от какой-то болезни, снова указал Тео Моррелл, лечащий врач Гитлера, выдвинувший ряд предложений по поводу эвтаназии летом 1939 г. [49]

Возможно, родители были скорее готовы довериться религиозному благотворительному заведению, такому как Шойерн, чем государственному приюту, но так или иначе быстрые ответы на запросы, личные посещения и письма, сообщающие о том, какую реакцию вызвали их рождественские посылки, способствовали укреплению их доверия. Банальная неизбежность доверия к учреждениям, осуществляющим заботу об их детях, облегчала выстраивание цепочки обмана, ведущего к медицинским убийствам. Чиновники тоже вносили свой вклад, стараясь разными способами поддержать доверие родителей, в том числе возвращали им одежду умершего ребенка, которую еще могли бы носить его братья и сестры, и отдавали неиспользованные талоны на одежду. Вероятно, родители чувствовали одновременно вину, облегчение и беспомощность, но они были слишком рассредоточены в обществе, где инвалидность их детей оставалась табуированной темой, не подлежащей обсуждению за пределами семьи. В обществе, не привыкшем к истреблению собственных граждан, от людей можно было скрыть убийство даже тысяч детей. Неудивительно, что так мало родителей задумывались об истинных причинах смерти своего ребенка.

Поскольку дети стремились найти для себя в приюте родительскую фигуру, было вполне естественно, что работники заведения брали на себя роль опекунов, приемных родителей и посредников, помогая детям развиваться и поддерживая контакт с родителями. Возможно, какое-то время им даже удавалось тешить себя ложной надеждой, что именно этого ребенка не отправят в Хадамар. Медицинские карты не способны раскрыть всю глубину отчаяния детей, лишенных внимания, тепла, подходящей одежды и полноценного питания. Но они показывают, что даже в самых удручающих, скудных и истощающих условиях дети инстинктивно тянулись к тем, от кого надеялись получить немного любви.

Часть II. Расовая война

4. Жизненное пространство (Lebensraum)

Пронзительный рев и головокружительные пике «Штукас» поражали зрителей в немецких кинотеатрах и повергали в ужас беженцев, наводнивших польские дороги в сентябре 1939 г. Поляки в городах вскоре научились распознавать низкое гудение тяжелых бомбардировщиков, направлявшихся в сторону Варшавы, Познани и Кракова, древнего паломнического города Ченстохо́вы и Лодзи, яркой столицы ткацкого производства. С самого начала войны немцы не делали различий между военными и гражданскими целями, заставив весь мир узнать новое слово – «блицкриг». Со 2 сентября немецкая авиация взялась за Лодзь всерьез. Четырнадцатилетний Давид Сераковяк, копавший оборонительные траншеи в тяжелой глинистой почве за городом, уставший, но воодушевленный, присоединился к группе подростков, околачивавшихся возле здания городской администрации. Когда все они спрятались в бомбоубежище, он развлекал их, передразнивая вчерашнюю речь Гитлера в рейхстаге. Но убежищ на всех не хватало. Маленького Вацлава Майора и его друга Петрека спрятали в куче картошки крестьяне, приехавшие в город продавать овощи и фрукты. Когда Вацлав, набожный католический мальчик восьми лет, посмотрел вверх, чтобы увидеть, откуда летят бомбы, он решил, что Бог разгневался на них – на фоне неба он ясно увидел ряд черных крестов [1].

6 сентября Давид Сераковяк освободился после дежурства в час ночи и обнаружил, что в городе, покинутом полицией и всеми представителями власти, распространяется паника. Мирные жители обращались в бегство, семью и соседей Давида тоже охватил «психоз толпы, ведомой на бойню. Отец потерял голову – он не знает, что делать». Побывав на собрании своего еврейского квартала, Сераковяки решили не трогаться с места, и Давиду ничего не оставалось, кроме как наблюдать за массовым исходом. Первыми ушли местные призывники и резервисты, за ними «женщины с узлами на спине – одежда, постель, еда. Уходят даже маленькие дети». После этого Давид и его друзья иронично распределили между собой должности всех сбежавших начальников и командиров. К вечеру в город вступили организованные колонны Войска польского, за которыми следовало несколько драгоценных польских танков. На следующий день Давид и его друзья вышли на дорогу, ведущую на юг в Пабьянице, чтобы посмотреть на армию. Вопреки всему, они надеялись, что стройные ряды военных предвещают битву, которая сможет остановить наступление немцев и принесет такую же счастливую перемену фортуны, какая досталась французам на Марне в 1914 г. и полякам на Висле в 1920 г. (так с оптимизмом думал Давид). Удивительно хорошо разбиравшийся в политике для своих 14 лет, Давид Сераковяк обладал редким среди авторов дневников даром запечатлевать эмоциональный тембр каждого нового поворота событий. Наблюдение за изменениями в собственной судьбе стало его главным занятием на ближайшие три с половиной года [2].

Мириам Ваттенберг и ее семья, напротив, решили присоединиться к толпе людей, хлынувших из города. Как многие другие, они направились в Варшаву и лишь позднее узнали, что большинство из тех, кто последовал за польскими войсками по другой дороге, к Бжезинам, попали под обстрел «Штукас». У Ваттенбергов на четверых было три велосипеда, и еще один удалось купить у встречного крестьянина «за баснословную сумму в 200 злотых». Стояла прекрасная, по-летнему жаркая погода, и их всех ужасно мучила жажда, но, услышав в Сохачеве слухи о том, что немецкие агенты отравили колодцы, они не осмелились пить из них. Отец Мириам заметил недалеко от дороги дом, из трубы которого поднимался дым, и пошел попросить воды. Обнаружив на месте выбитые пулями окна и мертвого хозяина в постели, он взял на кухне большой чайник с водой и вышел. Они поехали дальше, чайник болтался на велосипеде. Когда они проезжали мимо первой попавшейся на пути колонны немецких военнопленных, солдаты нагло улыбались им, а их лица светились уверенностью [3].

В Варшаве Ваттенберги быстро поняли, что оказались в западне.