материнские заботы – кормили, мыли и одевали детей, водили их гулять в сад. Во многих случаях именно благодаря им дети обретали уверенность, чтобы начать ходить без посторонней помощи. В досье пациентов Шойерна часто упоминается сестра Эмма – очевидно, дети хорошо знали ее. Для четырехлетнего Вилли Барта через месяц после прибытия в Шойерн «пойти к Эмме» значило вернуться из кабинета врача, где его подвергали медосмотру, в знакомую обстановку своей палаты. Когда у Альфреда Кемпе после полугодового пребывания в Гефате ночью случился приступ, он указал на свою голову, чтобы дать понять поспешившей к постели сиделке, где у него болит. Он называл эту сиделку мамой. Но, оказавшись в Шойерне, он перенес свою привязанность на другую женщину:

17.5.40: На прогулках по территории приюта К. интересуется всем новым для него, увидев что-нибудь занимательное, возбужденно подбегает к сиделке, с явным волнением указывает на увиденное и успокаивается только тогда, когда видит, что сиделка тоже заинтересовалась этим предметом [41].

Пятилетний Гаральд Баер за несколько месяцев пребывания в Шойерне так и не начал играть сам и только следил за играми других детей. Но он охотно ходил гулять в сад – наблюдающие врачи отмечали, что он «любит там бывать», «бегает по саду, собирает цветы, приносит их сиделке» [42].

Подобное перенесение привязанности не всегда происходило прямолинейно. Для некоторых детей Рождество не имело никакого значения, поскольку они не понимали смысла подарков и вообще игрушек, и даже наряженная елка не вызывала у них никакого отклика. У других детей посылки из дома вызвали сильные, но не вполне однозначные реакции. Когда на Рождество 1940 г. Гертруда Дитмар «…получила посылку от мамы, она обрадовалась, однако не спросила, откуда эта посылка. Когда дежурная сказала, что это от мамы, Д. ответила: “Да, мама”» [43].

В ее случае отделение от матери уже произошло. За два с половиной года до этого в ее истории болезни отмечалось, что Гертруда не получает писем и подарков даже на свой день рождения и в Рождество. Возможно, ее родители не могли себе этого позволить; возможно, ее мать почувствовала отчуждение после того, как Гертруда равнодушно отреагировала на ее приезд в прошлое Рождество. Нечто похожее произошло и с Карлом Отто Фреймутом, хотя он вел себя, по-видимому, еще более неоднозначно, чем Гертруда. На Рождество 1940 г. Карл Отто, который был всего на три месяца младше Гертруды Дитмар, тоже получил посылку из дома.

«Что в ней было? – Яблоки, игрушка… одежда. – Ты поблагодарил? – Да. – Как? – Я молился. – Молился кому? – Милостивому Богу. – Ты написал ответ? – Да. – Какой? – […] – Ты написал сам? – Сестра Малхен. – Что она написала? – Что я надел кепку в гостиной» [44].

Карл Отто был почти слеп и в любом случае не мог бы написать родителям ответ, но два года назад, в августе 1938 г., он уже не вполне понимал, где его настоящий дом. Тогда мать приехала за ним, чтобы на время забрать его к себе. Он очевидно «обрадовался, когда пришла его мать, вел себя с ней дружелюбно и с любовью, приветствовал ее поцелуем». Когда его спросили, вернется ли он, он ответил: «Да, я вернусь». Снова оказавшись в лечебнице после поездки, Карл Отто был явно выбит из колеи. Он воспроизводил в игре, как мать забирала его, повторяя: «Я уезжаю на каникулы… Моя мама приедет завтра». Но теперь, проведя время с матерью дома, он набрался уверенности, чтобы сказать: «Я никогда не вернусь». После этого он даже «начал громко смеяться сам с собой над такими разговорами». Замешательство и смех говорили о том, что приезд матери и путешествие из лечебницы в родительский дом и обратно вызвали у Карла Отто сильное внутреннее беспокойство – он волновался, не понимая, чего от него ожидают другие [45].

Пока дети привязывались к медсестрам и приютским помощницам, видя в них замену матери, их настоящие матери привыкали писать палатным сестрам, чтобы узнавать новости о своих детях. Между родителями и младшим персоналом лечебницы завязывались доверительные отношения. Благодаря этому родители, поначалу боявшиеся отдавать своего ребенка-инвалида в систему общественного попечения, постепенно учились доверять и руководству лечебниц.

Когда в марте 1943 г. фрау Валли Линден подписала квитанцию, получив вещи своего умершего сына Дитриха, она не задала никаких вопросов о выданном ей фальшивом свидетельстве о смерти. Родившемуся в июле 1938 г. Дитриху поставили диагноз «идиотия», и в возрасте двух лет его доставили в Шойерн. Следующие два с половиной года его мать регулярно писала директору Карлу Тодту, чтобы узнать новости о сыне. Лечебница немедленно посылала обратной почтой обнадеживающие ответы, которые должны были вызвать ее доверие. 5 мая 1941 г. директор писал:

Дорогая фрау Линден.

В ответ на ваш запрос сообщаю вам, что Дитрих чувствует себя очень хорошо. Физически он полностью здоров и среди своих друзей ведет себя самым жизнерадостным образом. Он также делает небольшие успехи в ходьбе – держась за столы и стулья, он может достаточно уверенно передвигаться. Еда ему нравится. Детское отделение сестры Отти, в котором он находился до сих пор, было расформировано по организационным причинам, и теперь за Дитрихом присматривает другая сиделка. Но она также ухаживает за ним с самой трогательной заботой и любовью. От имени Дитриха, с наилучшими пожеланиями,

Хайль Гитлер!

Директор [46].

Это письмо типично во многих отношениях – приподнятый тон, описание детей как небольшой группы «друзей», почти всегда «ведущих себя жизнерадостно», перечисление красноречивых мелких деталей, свидетельствующих о постоянном прогрессе ее сына, и самое главное, успокаивающее упоминание о сиделках, непосредственно отвечающих за ребенка, а также бюрократическая пунктуальность – ответ был отправлен на следующий день после получения запроса. Но, пожалуй, самый важный элемент письма содержался в заключительной полуофициальной фразе: «От имени Дитриха». В одном из предыдущих писем директор сообщал, что Дитрих едва может говорить: «Время от времени он произносит “мама”, но больше совсем ничего не говорит. От его имени, c наилучшими пожеланиями…» [47]

Лечебнице приходилось (или, во всяком случае, она пыталась) говорить от имени пациентов. Отсутствующие родители отчаянно хотели услышать новости о детях, но чаще всего не имели возможности обращаться к ним напрямую, поэтому руководство лечебниц утешало их, взяв на себя роль посредника. Переписка, перемежающаяся редкими, тщательно контролируемыми визитами к ребенку, поддерживала доверительные отношения и становилась главным средством проявления родительской любви. Родителям оставалось только безоговорочно верить тем сведениям, которые им сообщали, – иначе они были вынуждены признать, что уже потеряли всякую связь со своим ребенком. Родители доверяли руководству