и галантереей, ну а третьим был тот, который я искал — продовольственным. Впрочем, при всем желании ошибиться было трудно. Продовольственный рынок единственный из всех оказался открыт.

Я прошел внутрь и огляделся, изумляясь достижениям архитектуры более чем столетней давности. Это тебе, конечно, не торговые центры современности, но конструкция крытого рынка из безопорных и большепролетных металлических ферм, будто огромной теплицы или ангара, впечатляла. Присвистнув, я пошёл к рядам. Однако внутри дела обстояли не так шикарно, как снаружи. Если здесь и кипела некогда ростовская жизнь, то все это осталось в далеком прошлом. Многие прилавки теперь пустовали, а те, где товары были выставлены, не отличались даже мало-мальским разнообразием. Базар выглядел опустевшим и едва ли не заброшенным. Фронт все ещё был рядом, и получить откуда-либо товар было сложно, да и с клиентом было туго — страна в целом вплотную подходила к страшному голоду и беспробудной нищете. Из покупателей среди рядов бродило не больше десяти человек, работающих прилавков тоже было не больше десятка, а остальной колорит образовывали профессиональные нищие попрошайки.

Один из них, наглухо пропитый мужик непонятного возраста и с мутным взглядом, сидел у самого входа. Он тотчас попытался взять меня в оборот.

— Рубь дай?

Я смерил попрошайку взглядом, подметил, что у него нет ноги ниже колена. Не удивлюсь, если мужика демобилизовали с фронта мировой войны — и вот так бросили на произвол судьбы. Не осталось больше государства, за которое он воевал, и помогать ему больше некому. Решено, как только разменяю деньги, то поддержу мужика. С меня не убудет, а он тем же курьером уже не поработает, да и на завод не пойдет.

Я прогуливался по базару и глазел на совершенно дикие цены, от которых волосы на голове шевелились. Память прежнего Гришки услужливо подсказывала, что рост цен оказался головокружительным, съел все возможные сбережения у народа (у кого такие вообще водились) и поставил население в крайне сложное положение. Все это напоминало первую половину 90-х, когда цены росли будто на дрожжах, и не было видно конца и края этой финансовой пропасти. Не думал, что когда-нибудь еще мне придется переживать нечто подобное. Но увы и ах, мало кто делает выводы из собственной истории, все предпочитают по новой наступать на те же самые грабли.

Вот с такими не самыми веселыми мыслями я подошел к одному из прилавков, за которым сидела древняя бабуля, покачивающаяся взад-вперед на табуретке. Она торговала всем понемногу — свежее мясо, мука, хлеб, сливочное масло.

— Бабуль, чего по чем? — решил прицениться я, не увидев никаких ценников на прилавке.

— А ты шо хошь? — почавкала бабушка беззубым ртом, перестав, наконец, раскачиваться.

Я ткнул пальцем на кусок мяса, хорошая такая говяжья вырезка, совсем без жирка. Хотелось купить килограммчик-другой для Глаши. Уж если она из требухи сварила вполне сносную похлебку, то представляю, какой получится шикарный суп из говядины! Да и после стольких дней в лазарете хотелось поесть что-нибудь домашнее, да понаваристей.

— Червонец, — назвала свою цену бабуля.

Я кивнул — думал, будет подороже, вон через ряд мужик говядиной по пятнадцать рублей торгует. Взглянув на мясо, я примерно оценил вес лежащего на прилавке аппетитного куска. Килограмма на два шмат мог потянуть, ну, может, два с половиной наберется.

— Свежее же, бабуль? Сколько весит?

Вопрос, конечно был большей частью риторический, мяса на прилавке остался последний кусок, и он наверняка здесь лежал с самого утра, хорошо хоть не успел заветриться и привлечь внимание насекомых. Мухи в Ростове, как я успел убедиться, водились размером с крупного шмеля.

— Свежее, — продавщица взяла кусок голыми руками, перевернула, показывая со всех сторон, а заодно на глаз «взвешивая», ведь весов на прилавке не имелось. — Да тут на все шесть потянет.

— Килограмм? — удивился я.

Откуда в таком куске говядины шесть килограмм? Два точно есть, с натяжкой можно посчитать три. Но шесть?

— Сам ты килограмм, — как-то обиженно сказала старуха. — Фунтов! Это они у своей Москве хай как угодно мерют, пускай хоть обмерятся.

Пришлось скрести макушку. Я-то думал, что в Советской России уже перешли на метры и килограммы, ан нет, старая метрика все еще была распространена. Там, где большевики только внедряли свою власть, по-прежнему оставались дореволюционные системы мер с фунтами и аршинами. Мне эти меры резали глаз примерно так же, как этой бабуле килограммы. Пришлось провести несложные математические вычисления, и, если я верно помнил величину фунта, то в куске как раз выходило порядка двух с половиной килограмм.

— Давайте тогда половинку шмотка, за четвертак заберу, — предложил я.

Бабуля подвисла на несколько секунд, прикинула выгоду и махнула рукой — забирай. Я сунул руку в карман и достал тридцатирублевый расчетный знак, который мне всучил старый вояка за доставку. Протянул его продавщице, которая уже начала резать мясо на две части. Но, завидев купюру, бабушка нахмурилась.

— Не, милок, совзнаками не беру! — наотрез заявила она. — Либо рубь царя, либо рубь местных, как два советских.

— Вы хуже валютчиков в девяностые, — хмыкнул я. — А чего обмен такой грабительский? Один к двум.

— А того, милок, большевичков благодари... мясу-то брать будешь?

Ушлая бабушка попалась. Ничего не оставалось, как расплатиться царскими деньгами, полученными мной от мадам. Я приценился и по хлебу, но брать не стал, за сто пятьдесят рублей, которые она запросила за буханку, мне этот хлеб поперек горла встанет. Цены ценами, а они вырви глаз, но тут ещё старушка, похоже, решила, что я большевик, к которым она отнюдь не испытывала положительных эмоций. Не сильно дешевле стоила и мука, за которую она просила по сто двадцать рублей за килограмм, и не далеко ушло сливочное масло, торговавшееся за восемьдесят рублей. В целом ценообразование на разные продукты немного озадачило. Чтобы обыкновенный ржаной хлеб стоил в десять раз дороже мяса... ну что же, придется на одном мясе, похоже, выживать. Модная в двадцать первом веке диета карнивор, ага.

На других прилавках я докупил зелени и картофеля, чтобы не хлебать одну мясную похлебку. Супу быть. А выходя из базара, хотел сунуть деньги со сдачи инвалиду, но того на месте уже не оказалось.

Домой я шел, распухая от собственной важности и гордости за продукты, купленные на первые заработанные бабки. Вроде не пацан, чтобы вот так от радости по всяким мелочами прыгать, но очень уж хотелось произвести впечатление на