Рассеченное тело.

Обгоревшая кожа.

Серебряные веки.

Серебряные – такие же, как ее имя. Такие же, как ее голос, металлические нотки которого звучали в ушах Хэсины. «Хороший фокус, вы не находите?» – говорила Серебряный Ирис, зажигая свечу капелькой собственной крови. Но теперь кровь подожгла ее саму. Она загорелась, вытекая из глубокой раны, а потом пламя поглотило все на своем пути.

Хэсина упала на колени, и ее стошнило.

Вокруг нее столпились люди. Она видела их ноги, локти и руки – ей протягивали носовые платки. Никто ни о чем не догадался. Все думали, что королеву ужаснул вид мертвого тела, но на самом деле она испытывала отвращение к этому миру, в котором серебро с такой легкостью превращалось в пепел. Она чувствовала этот пепел на своей коже, в своих легких, на своем языке.

Хэсину вырвало еще раз. К ней потянулось еще больше рук и платков. Она оттолкнула их все.

– Прочь. Уходите отсюда.

Горожане устремились к выходу, исполняя приказ.

Стражи оказались менее послушными. Покачиваясь, Хэсина поднялась на ноги и обернулась к ним.

– Уходите.

Когда все отошли к колоннам, возвышавшимся у входа в таверну, Хэсина побрела к прилавку. Она сама не знала зачем. Она как будто наблюдала за собой со стороны: вот королева ищет коробок спичек, вот зажигает одну из них и держит, пока пламя не добирается до самого края, а потом – только потом – бросает ее на пол.

Раздались встревоженные крики, но их заглушил треск – пропитанные алкоголем полы загорелись голубым пламенем. Оно отличалось от огонька, который зажгла кровь Серебряной, но оттенки были похожи. Хэсина много раз видела, как придворная врачевательница поджигает спиртовые горелки, и помнила об этом свойстве вина из сорго. Она решила устроить из этого представление. Раз свидетельства очевидцев распространялись, как пожар, она разожжет свое собственное пламя. На каждого человека, утверждавшего, что Серебряный Ирис загорелась голубым огнем, найдутся трое других, которые скажут, что вино горело точно так же. Начнутся споры, и вино превратится в кровь, а кровь – в вино. В квартале красных фонарей поселились полчища пророков? Или там просто слишком много пьяниц, которые часто проводят время рядом с легковоспламеняющимися жидкостями? Кому верить, а кому нет? В царстве слухов не бывает королей.

Этот механизм уже приходил в действие. Когда Хэсина вышла к горожанам и стражам, стоявшим снаружи, в толпе слышались споры.

– Как думаешь… она поэтому загорелась голубым пламенем?

– Нет, она была пророком!

– Ты сам это видел? Она правда загорелась?

– Я не видел, но те люди мне так сказали!

Хэсина развела руки в стороны, и голоса смолкли.

– В мире много обмана, – громко произнесла она, и ее голос заглушил треск, стоявший за ее спиной. – Но самый большой обманщик на свете – это страх. Сегодня мы стали жертвой страха. Позволили ему ослепить нас. Мы думали, что охотимся за чудовищами…

Она устремила взгляд на море лиц, в которых отражалось пламя огня. Ей пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы не отвернуться. Но на самом деле чудовищами были мы сами.

Потом она наблюдала, как пламя, которое она разожгла, разгорается все сильнее. Когда огонь уже охватывал стропила, на ее глазах навернулись слезы. Она не могла сделать больше ничего – только убедить людей, что им не на кого охотиться, потому что пророков не существует. Это был ее последний подарок Серебряной. Ложь в благодарность за правду.

Вино догорело, а покрасневшее пламя продолжило уничтожать деревянные балки и столбы. Половина крыши обрушилась, и в ночное небо взлетел фонтан из искр. «Какое оно черное, это ночное небо», – успела подумать Хэсина, прежде чем ее собственный мир тоже начал чернеть.

Когда Хэсина очнулась, ей показалось, что она превратилась в фигурку для театра теней. Она чувствовала себя так, будто ее тело было сделано из бумаги, а кости – из тростинок.

– Цзя![34]

Хэсину со страшной силой подбросило вверх. Она прижалась к ближайшему твердому предмету, который могла нащупать. Им оказалось чье-то запястье, и на мгновение Хэсине показалось, что рядом с ней сидит отец.

«Ты ее балуешь», – говорила мать, когда видела их вместе.

Отец улыбался, пожимал плечами и отвечал: «Кроме меня, этого никто не сделает».

Но рука, за которую держалась Хэсина, была слишком тонкой, даже несмотря на то, что ее обхватывала черная кожаная перчатка. Изящный кулачок сжимал поводья. Когда Хэсина подняла взгляд, наездница еще раз выкрикнула:

– Цзя!

Их снова встряхнуло. Теперь мир пролетал мимо еще быстрее, сливаясь в пятно. Но лицо наездницы оставалось неподвижным.

Темно-карие глаза. Коса цвета воронова крыла.

Мэй.

Рука Мэй – наездница поддерживала Хэсину перед собой.

Конь Мэй – и где только она смогла его найти?

Мантия Мэй – липкая, с отчетливым запахом металла.

– У тебя идет кровь, – прошептала Хэсина и удивилась тому, как хрипло прозвучал ее голос.

Мэй не отводила взгляда от дороги.

– Не у меня, а у вас.

Хэсина почувствовала, как по запястью разливается боль. Она смутно припоминала, что порезала его. Какой странный поступок. Ее глаза медленно закрылись.

– Не засыпайте. – Мэй крепче обхватила Хэсину. – Как вас зовут?

Хэсина. Ее имя по звучанию совпадало со словосочетанием «умирающие журавли». Когда Санцзинь был младше, он любил ей об этом напоминать. Сейчас он звал ее «Шина», но этот вариант едва ли звучал лучше – он совпадал с фразой, которая означала «Ты еще не умерла?».

Хэсина поняла, что примерно это Мэй и пыталась узнать.

– Разве я выгляжу так, будто умираю? – пробормотала Хэсина.

Мэй пришпорила коня, словно отвечая «да».

Хэсина нахмурилась. Она была в порядке. Просто устала. Не выспалась. Спать…

– Зачем вы порезали себя?

Оставь меня в покое.

– Мне пришлось.

– Зачем? – повторила Мэй, и Хэсина нахмурилась.

– Я не была уверена… Не знала, будет ли ее кровь…

…такой же, как у нас.