Я предложил Охийе остаться на берегу и переночевать в амбаре, чтобы немного отдохнуть и выспаться перед дорогой обратно к берегу Соленого моря, но он ответил, что не может позволить себе праздность и должен немедленно возвращаться к братьям, чтобы рассказать им о встрече со мной и разгаданной загадке смертоносной буквы. Он поклонился мне, коснувшись рукой земли, и пошел, не оборачиваясь, по улице.

Да, ессеи неистребимы так же, как неизбывна мировая скорбь. Пройдут века, но они будут продолжать расселяться по городам и весям и строить свои обители, распространяя учение, которое уничтожает молодость, разум, любовь и красоту ради какой-то недостижимой цели, а Бог будет то плакать над ними, то смеяться, то в ярости уничтожать их с помощью алфавита.

Думая об этом, я стоял и долго смотрел вслед старику-ессею, пока меня не вернул к действительности скрип колес тележки городского водовоза.

Вечером за трапезой я рассказал ученикам о людях, пришедших ко мне в течение дня. Матфей достал письменные принадлежности и кусок кожи и, как обычно, записал на нем свои спутанные мысли, выдавая их за мои деяния.

Шелковую материю пьяницы из Гуш-Халава я подарил Иуде, и он очень обрадовался.

Андрей и Филипп пожаловались, что их оскорбил какой-то зажиточный человек в Вифсаиде. Днем раньше они пришли к нему в дом проповедовать разумную свободу, он сначала заинтересовался, а когда они упомянули мое имя и попросили что-нибудь перекусить, то рассвирепел, велел своему огромному слуге-негру «вышвырнуть за порог этих поганцев» и крикнул: «Клянусь, что лично позолочу позорный столб для проклятого Йесуса, который торгует своей собственной дочерью!»

Негр ревностно выполнил указание.

Выяснилось, что за несколько дней до этого в Вифсаиде действительно появился какой-то очередной бродяга, выдававший себя за меня, и при нем была юная девица, его дочь, с которой он не только спал как с женой, но и предлагал всем желающим познать ее в ближайших кустах за небольшую плату.

Несколько мужчин воспользовались этим предложением, в их числе даже какой-то отрок, укравший на это деньги у родителей. Отцы города немедленно донесли о происходящем в римскую канцелярию, и центурион, наделенный властью управления Вифсаидой, постановил взять бродягу под стражу. Он был так возмущен варварской забавой евреев во вверенном ему городе, что надел свой роскошный боевой шлем с посеребренным поперечным гребнем и в сопровождении нескольких легионеров отправился арестовывать бродягу, но тот успел бежать, прихватив дочь. Кто-то сказал, что они уплыли на украденной лодке, кто-то – что ушли через виноградники на запад, но от них осталось то, что стало еще одним камнем в короне моей дурной славы.

Впрочем, я не злился на бродягу, он выживал как мог под изнуренным небом Израиля, да и его обращение с дочерью в свете веры наших отцов достойно разве что уважительного молчания, потому что сам праведный Ноах, избранный Богом для сохранения жизни на земле, вкушал прелести своих дочек. Его примеру последовал благочестивый Лот – он был уже седобородым старцем, когда убежал из Сигора, чтобы ни с кем не делить двух своих красавиц-дочерей, жил с ними в безлюдной долине и совокуплялся – днем на горячих камнях среди кустов самшита и цветущего олеандра, а ночью в прохладе пещеры. Им хорошо было втроем. Думаю, это были лучшие часы их жизни. Каждый моавитянин и аммонитянин[61] согласится со мной.

Многомудрые отцы Ноах и Лот знали, что делали, а не торговали дочерями только потому, что первому после потопа некому было их предложить, а второй был богат и ни в чем не нуждался.

Если комедия продолжится, то после моей смерти возведут храм в мою честь. Что поделаешь, значит, люди этого достойны. Большой храм мне не нужен. Лучше маленький, из каррарского мрамора, в виде шестиугольной башни где-нибудь на крутом склоне горы, и чтобы со ступеней входа виднелось внизу бирюзовое море. На полу пусть будет мозаика, изображающая богов, сенмурфов[62], голых нимф и олимпийских кроликов, а в центре – я в образе белого льва. Желательно, чтобы в мозаике преобладали синие и зеленые тона. Окна высокие и узкие. Вход с южной стороны, а над ним, между двумя колоннами, золотой венок, украшенный всякими плодами: виноградные гроздья, колосья, финики, масличные ягоды, финикийские яблоки. Для изображения плодов следует употребить камни соответствующего цвета: рубины, смарагды, ониксы, янтарь и горный хрусталь. Лестница входа – из серпентина с желтыми и черными прожилками.

На колоннах пусть будет вырезан плющ, обвитый тернием и виноградной лозой с кистями.

Алтарь не нужен.

Приходите ко мне, несите свою беду, свой страх, свою желчь, свою глупость и невоспитанность, свой слабоумный восторг – я услышу каждого! Никто не опоздает ко мне. А если кто-то придет вечером и ему страшно будет в темноте спускаться обратно в долину по каменистой тропе над обрывом, пусть этот человек попросит у сторожа циновку и ляжет спать на полу храма – я благословлю его легким сном. Но, перед тем как забыться на циновке, этому паломнику надо будет зажечь свечу или лампу, достать из дорожного мешка масло, хлеб с вином и поужинать. Я разделю с ним трапезу, хоть он и не увидит этого, но, может быть, почувствует присутствие моего духа. Пусть выпьет вина и споет под сводами храма песню, печальную или веселую. Или сыграет приятную мелодию на флейте из оленьей кости. А если будет новолуние, пусть трубит в рог!

Если же целеустремленный путник под сводами моего храма приласкает юношу или девушку, горячую и гибкую, их стоны будут самой лучшей, самой животворящей музыкой для меня и благоуханный свет снизойдет на них.

Настанет эпоха, когда я буду говорить с живыми на языке мертвецов и меня поймет каждый. Огненная река, исходящая из-под Престола славы, остынет, я открою двери семи отделений Авадона, раздвинутся горы тьмы, и оттуда наконец выпорхнут, как пасхальные горлицы, души грешников, потому что давно пора положить этому конец. «Редеет облако и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет», – сказал Иов, ослепленный рвением во что бы то ни стало угодить своему очумевшему Богу, но это мы еще посмотрим: если ветер переменится, облако станет черно-синей тучей, огромной гематомой, из которой хлынет красный дождь, и каждый нечестивец и беззаконник будет ловить живительные капли обожженным ртом. Я утолю собой их жажду.

Нет, все это смешно.

Об этом думал я, когда шел с учениками из Кафарнаума в Хоразин, где Матфей отыскал для нас новое пристанище – в доме двух добрых сестер. Они были старыми девами, живущими за счет большого хозяйства, доставшегося по наследству. Владели фруктовыми садами, полями, где росла прекрасная пшеница, которой славится Хоразин, и еще у них было несколько мельниц. Множество батраков из окрестных селений работали на сестер.