души повеселиться, и уж тогда кто бы ты ни был, а «не гордись», уважь честное общество. Варвара Михайловна попросила баяниста играть пореже и вдруг легко, точно сдунутая ветерком, вылетела в круг, задробила ногами по притоптанной земле:

Ты играй, играй, гармошка,

Разгони в поле туман,

Чтобы сразу было видно,

Где любовь, а где обман.

Все живее вздрагивали ее плечи, все выше взлетали каштановые локоны над ушами, И вот в гибких руках над головой вспыхнула газовая косынка цвета морской волны: освещенная костром, она принимала розово-дымчатые оттенки и то обвивала стан, то распускалась и трепетала по воздуху.

А на смену Камыниной уже выскочила новая пара.

И, танцуя, а потом стоя в толпе девушек возле баяниста, Варвара Михайловна все время ощущала на себе пристальный, зовущий взгляд Молостова. Он находился где-то в темноте, на краю поляны, но она чувствовала: техник сторожил каждое ее движение и, наверное, ждал, когда она выйдет из круга, чтобы напомнить о давнишнем обещании пойти в лес.

Варвара Михайловна демонстративно не замечала взглядов Молостова. К ней подбежала Маря, ласкаясь, взяла под руку.

— Как вы хорошо танцуете! — сказала она восторженно. — А я думала, вы спать легли. Сами говорили, что перекупались и нездоровится.

— Скоро и пойду, милочка.

— Идемте вместе. Я тоже хочу лечь пораньше.

«Экая назойливая!» Девушка вдруг стала неприятна Варваре Михайловне, и она отвернулась. Очевидно, это вышло резко. Маря замолчала, самолюбиво залилась краской. Немного постояв, она тихо пошла к шалашу и почти натолкнулась на Молостова. Дорожный техник даже не заметил ее: он, не мигая, смотрел в одну точку и нервно ломал в руках ветку. Маря проследила за его взглядом, как-то порывисто и удивленно вздохнула, точно подавляя легкое восклицание, и смешалась с толпой.

К Варваре Михайловне протиснулась девушка-тачечница:

— Ой, насилу нашла. Бежимте скорей.

— Что такое?

Оказалось, что обварил ногу один из землекопов. Варвара Михайловна поспешно бросилась в свой шалаш, схватила сумку с медикаментами.

У костра, болезненно морщась, сидел пострадавший. Нога у него ядовито покраснела, покрылась мелкими волдырями. Красно-золотистый огонь с шипением пожирал еловый лапник, белый пахучий дым валил необычайно густыми клубами, из тьмы возникал то ствол ближнего дуба, то шалаш — и словно проваливались. Вокруг собралось немало народа. Кто заканчивал поздний ужин, кто крутил самокрутку, кто отдыхал перед сном.

— Что же вы так неосторожно? — ободряюще сказала Варвара Михайловна, закатывая землекопу выше колена брюки с кальсонами.

— Сдуру, фельдшерица. Поторопился чайку испить, ну и… опрокинул.

Ожог был неопасный, так называемой первой степени. Готовя вату, бинт для повязки, крепкий темно-фиолетовый раствор марганцовокислого калия, Варвара Михайловна рассеянно слушала разговор у костра, видимо, общий и всех интересовавший.

— Я так скажу, — говорил бородатый Порфишин, стругая сапожную колодку. — Хорошие у нас законы, да не все. Вот, скажем, об разводах. Почему всегда женщина со всех сторон правильная? Что она: икона? Так и та вроде вот этой моей липовой чурки: деревяшка. Как развод, беспременно ей деток отдают. Слабый пол? Это когда-то было, а сейчас все равные, как рожь в поле.

— А тебе завидно? — смеясь, сказала немолодая возчица. — При царе зато ваша сила была.

— Не отрицаюсь, была, — согласился Порфишин и поднял сапожный ножик, точно указательный палец. — Но теперь квиты? Стало быть, надо правильность соблюсти. Я, конечно, понимаю: баба, она рожает, мучается. Ну, а я чужой? Возьми мой случай: жена ушла к милиционеру и забрала обоих детей. О-бо-их! При чем же я остался? Вот с бородой, а сирота. Это в расчет принимать надо? А по-моему, так: кто отходит, рушит семью, тому ребеночка не давать, оставлять обиженному. Пущай он мужик, а воспитатель будет лучший, не загубит. Вырастут приличными людьми.

— Ты, Елисеич, сперва поноси его девять месяцев под сердцем, после и руки протягивай. А то сама роди, а вам отдай?

— Ишь куда хватила! Слышала присловье: не та мать, что родила, а та, какая выпестовала? Я горба не жалел, лишнюю копеечку выколачивал — и все в семью, будто в сундук, а теперь — лишний? Баба захотела уголька погорячей и выкинула, словно головешку! Не-е. Зябнешь у моей печки — ступай, но избу не студи, деток не трожь: они не твои и не мои, а  с е м е й н ы е. Останутся с тем, кто семью соблюдает.

Смазывая землекопу место ожога раствором и накладывая повязку, Варвара Михайловна теперь внимательно прислушивалась к разговору у костра. Камынину поразило то, как он совпал с ее душевным состоянием. Что-то заставило ее поднять голову и посмотреть влево: костер стрелял золотыми, красными пулями, дрожала тьма, а за нею, если присмотреться, смутно, словно за немытым стеклом, виднелись черные верхушки деревьев в черном звездном небе. И в этой пахучей лесной темноте ей вновь почудились два пристальных глаза, близких, страшных и притягивающих: он. Уже здесь?

— Обидели тебя, бедненького? — звонко, с усмешкой, вызывающе произнес женский голос.

Варвара Михайловна быстро повернулась и увидела Забавину: чего это она тоже ушла с танцев?

Елисеич выжидающе поглядел на заведующую столовой. На трассе он загорел, лишь складки у глаз, на лбу оставались белыми, придавая ему особенно крепкий, здоровый вид.

— Вот беда, — продолжала Забавина. — Не дают вам, как в старое время, измываться над нашей сестрой. Мне мама рассказывала: родителю можно было и телушку пропить, и с вдовами, солдатками гулять, а ей — сиди дома и не пикни, а то сразу за оброть и на расправу. Время ваше было, да сплыло. Раз полюбила другого — и пойду с ним. Не век же с постылым маяться? Значит, раньше ошиблась.

— Ошибка с кем не случается? — ответил Порфишин. — Умный овраг перейдет — не свалится, а дурак на ровном месте нос расквасит. Стало быть, надо загодя глядеть, куда ногу ставить. Повернись опять к моей биографии. Аль бабу ко мне кнутом гнали? Аль на богатство польстилась? Так у меня, окромя коровенки, трех овечек, ничего и не было. Своей волей под кустом со мной обручилась, сама порог избы переступила, родной кровинушкой называла, а теперь семью рушить? Нет уж: выбрал дорогу и ступай по ней, нечего вилять по сторонам. Почему дуб так ценится? Аль камень, алмаз? Крепкие. И человек за стойкость уважается.

Плотника поддержали женщина-возчица, землекопы. Варвара Михайловна давно кончила перевязку, не торопясь сложила в сумку медикаменты; ей не хотелось покидать костер. Обратно она пошла вместе с пожилой тачечницей, как бы под охраной.

Вскоре туда же, на танцплощадку, от костра направилась и Забавина. Не успела она сделать и десяти шагов, как ее нагнал Жогалев, шутливо обхватил за