— Стог колхозный, нах, спалили, — говорит он, и мы начинаем ржать так, что перед глазами появляются летающие звёздочки. Потом на крыльце закуриваем ещё по одной.

— Жалко Ваньку, — говорит он неожиданно, — ништяк был чувак…

— Почему был?

— Ну чё… не видишь, что с ним творится… — Генка вздыхает.

Потом говорит вдруг:

— Здоров, Семён… как дела? — кому-то, вышедшему из дома у меня за спиной.

— Здоров, Генка… Всё в руках Божьих…

Генка кивает:

— В его… в его…

Семён. Присаживается рядом со мной. И дальше они общаются, перебрасываясь фразами через меня. Словно я коммутатор. Генка:

— Чё?.. В церковь всё не ходишь?

— Нет. Я молюсь со своими братьями. Бог внутри нас…

— Дык, молись ему дома тогда…

— Я и дома молюсь… а общая молитва укрепляет…

— А ты что? Слаб, что ли? Нуждаешься в укреплении?..

Семён молчит какое-то время, потом:

— Зачем опять начинаешь?

Генка хмыкает:

— Я не начинаю… Я продолжаю…

Он щелчком отправляет окурок в полёт:

— В церковь к батюшке не ходишь, а к своим бегаешь…

— В Библии сказано, что нарисованным изображениям нельзя поклоняться… мой духовный отец говорит, что все священники в храмах фарисеи… только выгоду ищут… торгуют именем Господа нашего…

— Ты ж крещёный, — Генка наклоняется, чтобы лучше видеть Семёна.

— Меня крестили помимо моей воли, в детстве… и тот крест я не ношу…

Генка кивает:

— Ну да… Твой духовный отец не корыстолюбец… а зачем ты деньги ему каждый месяц таскаешь?

Семён смотрит прямо во тьму. В ту сторону, откуда доносится далёкий лай уткинских кобелей.

— Я не ему… это общая касса нашей общины…

— Ага… — Генка кивает — …и на что вы их тратите? Крестами своими вокруг всё утыкаете?

Я понимаю, о чём речь. Генка, описывая окрестности, рассказал мне, что семёновская община выкупила участок земли, как раз тот, где стоят ржавые комбайны, и поставила там деревянный крест с табличкой «Здесь будет храм Церкви Обвинения». Семён помолчал, потом ответил неохотно:

— Что ты меня подковыриваешь постоянно?

— Я подковыриваю? — Генка лезет в нагрудный карман за сигаретой. — Я дискутирую… Тебя же учили вести дискуссии, да, Семён? Чтоб загонять в лоно церкви заблудших овец… Может, я как раз заблудший баран, а?..

Я сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Генка продолжает:

— Бог внутри каждого из нас, так?

— Да, — буркает Семён.

— Если он внутри меня, — Генка прикуривает, — кому я должен молиться?

Семён промолчал.

— Если Бог внутри меня, кого я должен бояться? — он выдыхает дым и продолжает:

— Если Бог внутри меня, в кого я должен верить, а Семён?

Этот чувак нравится мне всё больше. А Семёну, похоже, не нравится. Как и я. Поэтому он молча встаёт и уходит обратно в дом. У нас за спиной гремит радио и слышны громкие голоса: праздник продолжается.

— Вот у него там в башке… — я тоже прикуриваю — …творогом набито под завязку… Аж из ушей сыпется…

Мы хихикаем.

— Не-е… — говорит Генка. — У него там совок.

— Совок?

— Совок кукушиных котяхов, — поясняет он, и мы опять ржём до звёздочек в глазах.

— Ништяк дурь, — говорю я. — Где взял?

— У меня свой плантарь за пасекой… — он подносит кулак к моему лицу. — …Вот

такие шишки!

Этот подонок мне определённо нравится.

— Где мой внук??? — на крыльцо выходит дядя Женя и хватает нас сзади за плечи. — Где мой племяш??? Вы чего тут расселись?

— Курим, деда, — отвечает Генка, запрокинув голову и смотря ему в глаза. Рядом с дядей Женей стоит улыбающаяся Дашка.

— Деда, — говорит Генка, — я тебе там мёда в подарок привёз… канистру десятилитровую…

— Спасибо, Генок… — дед целует его в макушку. Проводит рукой по моим чуть

отросшим волосам. — Давайте за стол… Сейчас пирог будет… Дашка испекла…

— Сейчас, дядь Жень, — говорю я, — докурим и придём.

Каннабис уже засел в моём желудке, с салфеткой на шее и ложкой в руках, приговаривая: пирог это хорошо… пирог это зашибенно… а с чем пирог-то?

— С чем пирог-то? — спрашиваю я, сглотнув слюну.

— С черникой, — отвечает Дашка.

— Клёво, — говорю я, глядя на её загорелые колени, выглядывающие из-под сарафана.

На хавчик пробило уже конкретно. Но ещё больше мне хочется задрать этот подол в подсолнухах. Лучше сзади. Я настолько явно представляю всё это, что даже несколько раз моргаю и щипаю себя за бедро: Фффу-у-у-ух… предпоследняя стадия спермотоксикоза…

И когда дядя Женя с Дашкой уходят обратно, я спрашиваю Генку:

— Слышь… а как тут с бабами?

— Легко… — он встаёт, отряхивая задницу. — Тольча у нас тут главный сутенёр.

Он протягивает мне руку и помогает подняться:

— Пошли, пирога хапнем и к нему метнёмся.

— Пошли, — говорю я, — презервативы брать?

Тольчу Нямого часто обижали в детстве, так же как и Генку. Оба они были местными уродами: один бэкает-мэкает что-то по-своему, ни хрена не поймёшь; второй чернее самого загорелого цыгана. Теперь Тольча вырос, стал местным кузнецом и обижал половину мужского населения Уткино. Потому что вместе с ним вырос и его главный инструмент. Тот, что между ног. Байки о его агрегате докатились даже до соседнего Чернухино. Поэтому в его кузню под покровом ночи бегали не только местные вдовушки и созревшие красавицы, но и импортные. Когда мы подкатили на Атасной Пулялке к его кузне, с которой для лучшей циркуляции воздуха были сняты ворота, на лавочке внутри уже сидели две чернухинские десятиклассницы. Рядом стоял прислонённый к деревянному верстаку здоровенный, раскрашенный в цвета Marlboro мотоцикл с задранной вверх толстой трубой и огромными шипастыми колёсами.

— Ооо! Да, ладно! — сказал я, различив лого на баке чудовища. — «Каджива-Раптор»??!

— Почти «эндуро»… — Генка улыбнулся красавицам. — Мы здесь с Тольчей главные моторхэды.

Ещё один сын Дяди Васи — тоже Вася Газ Вода — работал в торговом флоте. Он и пригнал слегка подержанную «Кадживу» из Владивостока прошлым летом. Подарок брату Толику на двадцатилетие.

Моторхэд Тольча бросил свой молот и подошёл к нам, вытирая руки о штаны: до того, как мы появились, он, озаряемый светом из горна, вот именно, херячил по красной железяке на наковальне, высекая искры и заставляя млеть двух красавиц, плюхающих классические семечки. Тольча был хорош собой: природа, забрав у него возможность слышать и говорить, дала взамен высокий рост, широкие плечи, а также пшеничные кудри и голубые глаза под ними. Его крепкое тело блестело от пота, и этот блеск отражался в глазах малолеток, засыпавших весь пол у лавки чёрной шелухой.