закрыл дверку, и снова взгромоздил на седло. После этого Элэмэс больше не выступал, и вместе с ним облегчение пришло к Антону. Но не прошло и часа, как начались мучения с Шестёркой. Только парень затягивал подпруги, как седло снова сползало набок.

– Что за наваждение?! Прямо заколдованный круг, – ругался Антон. – Все идут себе спокойно, и никаких проблем, а тут останавливайся поминутно.

Выручил подъехавший Август, успевший сгонять к знакомым сенокосчикам, стоявшим где-то в стороне от тропы.

– Затяни потуже подпруги. Видишь, ремни совсем свободные, болтаются как на вешалке, – не слезая с коня, показал он вниз. – Между ними крокодил пролезет.

Антон обеими руками ухватился за подпругу и повис, как на канате. Чуть скользнув по пряжке, ремень снова вернулся на прежнее место.

– Нет, дорогой, этого мало, – заулыбался коневод, – тянуть нужно сильней, даже очень сильно. Ты погляди, какое у него брюхо! Он же хитрый, как лис, тебя обманывает, а ты ему веришь. Когда ты натягиваешь подпруги, он надувает живот и становится толстым, как буржуй, поэтому ты не можешь затянуть нормально. Я покажу, как надо.

Август спешился и подошел к Шестёрке. Так же, как Антон, обеими руками он потянул за ремень, но сделал это резко; одновременно коленом ударил под живот. Конь от неожиданности охнул, издав звук лопнувшего резинового шара. Живот заметно уменьшился в объеме, и ремень проскочил на три дырки ниже.

– Вот теперь нормально, но я подтяну еще на две дырки. Это чтобы ты не хитрил. Смотри мне, – пригрозил он Шестёрке. – Нас на бобах не проведешь, а то ишь… какой умник нашелся! Думаешь, мы ничего не видим. Нет, этот номер у тебя не прокатит, сейчас будешь пахать, как миленький.

Больше седло не сползало. Но теперь, видно, в отместку Шестёрка упирался пуще прежнего, задерживая всю связку, и поэтому даже Хромой, шедший последним, при случае догонял передовика.

Проводив геологов, коневоды повернули назад. Полуденная жара спала. Дул легкий ветерок, раздувавший осоку, свежо пахло болотными травами, к которым примешивался запах лошадиного пота.

«И куда мы так прем?! – с раздражением думал Стас. – Пора бы уже передохнуть, целый день на ногах, а мы все идем и идем, как проклятые. Если бы не эти паршивые лошаки, тогда куда бы ни шло. Этот Кеша просто достал».

В связке Стаса Кеша стоял последним, и парень проклинал его последними словами:

– Вот скотина безмозглая! Тянет назад, и хоть ты тресни! С ним сюсюкаешься, как с маленьким, а он ничего не понимает. Развели тут, видишь ли, телячьи нежности. Надо делать так: не хочет работать – получи по первое число, чтобы другим неповадно было. Была бы моя воля, я бы вам… – От негодования он даже заскрежетал зубами и дернул связку. – Это только наш начальник и Антон на лошадях немного сдвинулись: видите ли, боятся их ударить. Для Дубовика эти дикари вроде священных коров. Заладил, как попугай: «якутская лошадь, якутская лошадь». Тоже мне, невидаль! Возле моего дома такие же лохматые чудовища всю зиму шныряли по помойкам. Корм, видишь ли, они копытят из-под снега. Да не покорми их день-другой, от голода загнутся.

Стас зло выругался. Немного пройдя, в мыслях снова вернулся к тому же.

«Начальник и ребят туда же тянет, развлекает своими примитивными байками. Ну, просто умора!

Упала лошадь! Смеялся Кузнецкий.

Мысленно передразнил его Стас, процитировав отрывок из стихотворения, которое часто повторял Дубовик.

…Подошел и вижу глаза лошадиные…

Тьфу, ты… Неужели трибун революции, глаголом прожигавший сердца людей, написал такую муру?»

Кеша снова резко дернул связку, и Стас от неожиданности чуть не упал. Узкомордая пегая лошадка с тонкими, словно точеными ногами, сработанными хорошим мастером, так же, как Тунгус, первый раз была поймана в табуне, поэтому ее еще не покинул дух свободы, игравший, как неперебродившее вино. Долго эта лошадь ходила безымянной и, может, до сих пор оставалась бы ненареченной, если бы не Стас. Она сразу ему приглянулась. Наверно, потому, что была потоньше и даже постройнее своих друзей, напоминая несформировавшегося подростка. Да и ходила она как-то степенно. Не особо вникая в родословную и не найдя во внешности ничего выдающегося, за что можно было бы ее окрестить, Стас назвал лошадку Кешей, что на его жаргоне означало «друг». Но внешность часто бывает обманчивой. В связке Кеша отличался полной самостоятельностью и свободой действий. Всю дорогу он шел сбоку, порой вылезая на целый корпус в сторону. Все бы ничего, но при этом сильно дергал связку. Больше всех от этого страдал Стас. При каждом рывке лошадь на мгновение замирала, парень по инерции подавался вперед, потом резко улетал назад и останавливался как вкопанный. Для того чтобы после непредвиденной остановки сдвинуться с места, связку приходилось тащить волоком, затрачивая вдвое больше энергии, чем обычно. За эти выкрутасы Кеше доставалось по первое число. Обруганный последними словами, конь, словно понимая, чего от него хотят, какое-то время шел спокойно, но вскоре забывал о нравоучениях Стаса и начинал все сначала. Так, разбираясь со своими подопечными, парень не заметил, как натер ногу, а когда почувствовал – было поздно: нога ныла при каждом шаге, не давая идти. Эту ноющую боль он ощущал всем телом, но остановиться и перемотать портянку не решался – боялся показаться хлюпиком в глазах геологов.

– Ты что хромаешь? – заметив, что тот припадает на одну ногу, догнал его Антон. – Ногу натер?

Стас засмущался, как девица, показав свои гнилые зубы.

– Снимай сапог, я посмотрю.

На пятке парня Антон увидел большую водянистую мозоль, готовую вот-вот лопнуть.

– Как же ты шел? Неужели не чувствовал? У тебя портянка съехала, надо было сразу перемотать. Стасик, так ты останешься без ног, а их надо беречь.

Тот промямлил что-то не вполне вразумительное и стал наматывать новенькую, но уже всю смятую, будто изжеванную, портянку, выкроенную из голубой фланелевой пеленки. Портянка сморщилась гармошкой, а на большом пальце превратилась в какой-то мешок, который долго мусолили в руках.

– О, да ты, парень,