Честно говоря, Баффетту стоило бы рассматривать эти предложения более серьезно, если бы он знал, что впереди его ждет подорвавший бизнес и рассеявший доходы фирмы скандал, который разразился в августе 1991 года – и перевернул мир с ног на голову как для Salomon, так и для него самого.

Вот вам небольшая зарисовка: прежде, чем разразился кризис, Salomon была на пути к великолепному завершению финансового года, омраченного лишь расследованием Казначейства США относительно майского аукциона казначейских ценных бумаг, в котором Salomon, как считалось, могла совершить «короткое сжатие» (ситуация, когда покупатели ценных бумаг, играющие на понижение, вынуждены покупать акции по высокому курсу из опасения еще большего роста. – Прим. перев.). Несмотря на это щепетильное дельце, акции Salomon выросли до $37 за акцию, и эта цена была очень близка к цене, по которой мог конвертировать их Баффетт, $38.

Чтобы рассказать о последующих событиях, можно начать с приезда Баффетта в город Рино. Рино был именно тем местом, которое два исполнительных директора дочерних компаний Berkshire выбрали для ежегодного собрания с Баффеттом. Приехав в Рино днем во вторник, 8 августа, Баффетт заглянул в офис и узнал, что Джон Гатфреунд, который в тот момент возвращался из Лондона в Нью-Йорк, хотел поговорить с ним в тот вечер. В офисе Гатфреунда сказали, что вечером он будет на встрече с основной юридической компанией Salomon, Wachtell, Lipton, Rosen & Katz, и Баффетт согласился позвонить ему туда в 10.30 вечера по нью-йоркскому времени.

Поразмыслив над этим, Баффетт решил, что его не могут ждать плохие новости, раз уж Гатфреунд был не в Нью-Йорке, чтобы заниматься этим вопросом. Может быть, подумал он, Гатфреунд заключил сделку по продаже компании и ему нужно быстро добиться одобрения директоров. Направляясь на ужин на озеро Тахо, Баффетт, на самом деле, сказал своим коллегам, что, возможно, получит «хорошие новости» до окончания вечера – из чего можно заключить, что Баффетт был готов выйти из этой предположительно завидной сделки, в которую ввязался четырьмя годами ранее.

В назначенное время, оторвавшись от ужина, Баффетт пошел к таксофону, чтобы позвонить Гатфреунду. После небольшой задержки его соединили с президентом компании Salomon Томом Штраусом и штатным юристом компании Дональдом Фейерштайном, которые рассказали, что из-за изменений в планах Гатфреунда они введут Баффетта в курс дела относительно возникшей проблемы. В спокойной манере они сказали Баффетту, что по результатам расследования фирмой Wachtell Lipton, проведенного по заказу Salomon, стало известно, что двое трейдеров государственными ценными бумагами, включая лучшего представителя компании, руководителя подразделения Пола Мозера (этого имени Баффетт тогда не знал), нарушили регламент проведения аукциона Казначейства США несколько раз за 1990 и 1991 годы.

Мозер и его коллега, как рассказали Штраус и Фейерштайн, были сняты с должностей, и теперь компания готовилась известить о ситуации контролирующие органы и выпустить пресс-релиз. Фейерштайн прочитал набросок релиза Баффетту и добавил, что еще днем подробно обсудил все важные моменты с другим директором Salomon, Чарльзом Т. Мангером, вице-президентом Berkshire и товарищем Баффетта.

Пресс-релиз содержал лишь несколько подробностей о грехах Мозера. Но полная оценка его действий была опубликована в течение нескольких последующих дней, в которой изображался человек, пренебрегший правилами регламента аукциона Казначейства. Новое правило, вступившее в силу в 1990 году, не позволяло таким огромным компаниям, как Salomon, монополизировать рынок и провозглашало, что одна-единственная компания не могла выкупить более 35 % казначейских ценных бумаг, предложенных на одном аукционе. В декабре 1990 года и еще раз в феврале 1991 года Мозер просто ослушался этого правила, сначала предложив цену за разрешенные к выкупу для Salomon 355 ценных бумаг; а потом выкупил еще несколько бумаг для отдельных клиентов без их подтверждения; и, третье, просто записал те ценные бумаги, которые он выиграл от имени других участников, на собственный счет Salomon, не говоря клиентам ни слова обо всем этом действе. В итоге компания владела более 35 % ценных бумаг, заявленных на аукционе, а соответственно большей способностью монополизировать рынок.

Вокруг Баффетта, у платных телефонов, толпилось много народу, и в тот вечер вторника он не услышал большого количества деталей и не обнаружил в деловых тонах Штрауса и Фейерштайна причин слишком волноваться. Так что он вернулся к своему ужину.

И лишь в субботу, во время отдыха на северном острове в штате Миннесота, когда ему удалось связаться с Мангером, Баффетт почувствовал реальность проблемы. Мангер, юрист по образованию, остановил речь Фейерштайна, когда разговаривал с ним, чтобы уточнить, что Фейерштайн подразумевает под словами – используя выражения из списка основных тезисов, выделенных юристами для подобных разговоров, – «одна часть проблемы была известна еще в конце апреля». В письменном утверждении заявление стоит в пассивном залоге, и возникает очевидный вопрос: кто знал?

Мангер надавил на этот пункт и обнаружил, что Мозер, полагая, что скоро его разоблачат, сообщил о своих нарушениях на февральском аукционе начальнику Джону Меривезеру в конце апреля. Назвав поведение Мозера «угрожающим его карьере», Меривезер тут же пошел к Штраусу с этими новостями, и несколькими днями позже они организовали встречу с Штраусом, Гатфреундом и Фейерштайном, чтобы решить, что делать дальше.

Фейерштайн доложил всем, что действия Мозера были, вероятно, преступными, и группа заключила, что необходимо сообщить о случившемся в Федеральный резервный банк Нью-Йорка. Но тогда никто ничего не предпринял – ни в апреле, ни в мае, ни в июне или июле. Это было бездействие, которое Баффетт позже назвал «необъяснимым и непростительным», и это накалило кризис до предела.

Разговаривая с Баффеттом в ту субботу, Мангер назвал бездействие менеджмента ребячеством, и Баффетт сам повторил это, когда позже говорил о Штраусе и Фейерштайне. Он считает, что эти двое не предприняли никакой попытки четко проинформировать его о роли, сыгранной в этом беспорядке топ-менеджерами. Некоторые представители регламентирующих органов Salomon позже выразили похожую жалобу, утверждая, что им рассказали о проступке менеджмента в мягких, завуалированных терминах, которые не выражали сути.

Даже если и так, они все равно оставались в более выгодном положении, чем широкая публика, которая в пресс-релизе от 9 августа не узнала абсолютно ничего о том, что менеджмент вообще что-то знал об этом. В своем телефонном разговоре с Фейерштайном Мангер резко раскритиковал это упущение. Но Фейерштайн сказал, что менеджмент и адвокаты компании волновались, что слишком открытое разоблачение будет угрожать финансированию фирмы – ее способности ворочать миллиардами долларов краткосрочного долга, который причитался к оплате ежедневно. Так что план Salomon был в том, чтобы сказать его директорам и регламентирующим органам, что менеджмент знал о проступке Мозера, но избегать публичных заявлений об этом. Мангеру не нравилась эта тактика, он не считал подобное поведение ни честным, ни умным. Но, являясь экспертом по обеспечению средств, он смирился.