Вечером в кровати, обложившись подушками, я развязала картонные папки из маминого бюро. Я надеялась найти какие-то доказательства затуманенности ее рассудка или записи о планах распорядиться своим имуществом, однако переписка, как оказалось, велась много лет назад. Мне попались благодарственные письма от дяди Гарольда, тетки Джулии и их сыновей за подарки, которые мать посылала им много лет; письма двух ее школьных подруг, переехавших в Новую Зеландию и Канаду, переполненные общими детскими воспоминаниями; поздравительные открытки по случаю дня рождения матери от моего отца (я обратила внимание, что они прекратились в тот год, когда мне исполнилось десять лет); самодельные детские открытки на Рождество и Пасху – большинство от Эдварда и пара-тройка моих; несколько едва читаемых писем от тетки Сильвии, включая такое, которое было разорвано надвое, но затем склеено скотчем (там тетка выражала свою глубокую благодарность, не уточняя, за что); отпечатанное на машинке рекомендательное письмо от начальницы университетской канцелярии, где говорилось, что моя мать надежный и трудолюбивый специалист; несколько писем и открыток с соболезнованиями в связи с кончиной моего отца, и тому подобное. Я колебалась, оставить что-нибудь или нет, но в конце концов затолкала все в мусорную корзину: ни одно из этих писем не открыло мне никаких тайн, и в квартире попросту не было для них места.

Далее я открыла увесистый альбом с фотографиями, который начинался свадьбой моих родителей, а заканчивался примерно на том времени, когда я пошла в школу. На первой странице была черно-белая официальная фотография молодой четы на фоне церкви после венчания. Моя мать выглядела скромной, оробевшей, не привыкшей быть в центре внимания. Отец стоит с отсутствующим видом, терпя то, что необходимо вытерпеть, чтобы стать женатым человеком (думаю, он махнул чего-нибудь неразбавленного, чтобы выдержать церемонию). Зато тетка Сильвия, стоявшая слева от моей матери в длинном, с кружевной отделкой, платье подружки невесты, просто сияла от удовольствия. Мать выходила замуж в двадцать семь лет, стало быть, тетке Сильвии здесь около двенадцати. Даже в том возрасте она уже умела (наверняка почерпнув сию мудрость из журналов о кинозвездах) позировать перед камерой в манере, демонстрирующей предельную, пусть и безосновательную, уверенность в своей красоте (это убеждение не ослабело в ней до сих пор). Родственники матери с энтузиазмом, но нескладно столпились в своих лучших нарядах, призванных подчеркнуть – их клан пошел в гору. Несмотря на все усилия, выглядели они чопорно-неуклюже и безвкусно, а вот родня отца, напротив, чувствовала себя в официальной обстановке как рыба в воде: костюмы-тройки от хорошего портного, платья от-кутюр, изящные жакеты – нигде ничего лишнего. Однако, несмотря на кажущуюся непринужденность, едва заметная складка между бровей, поджатые губы и подавленные усмешки выдавали очень разное отношение к брачному союзу моего отца с моей матерью. Только дядя Гарольд, младший папин брат и его шафер, стоял с непроницаемым видом, правда, в отличие от отца, скорее за счет многолетней практики участия в армейских парадах, чем втихую принятой «анестезии». Странно было увидеть моих бабушек и дедушек – я их совсем не помнила. Оставалось гадать, виделись ли мы вообще когда-нибудь.

Я открыла альбом в середине, на фотографии, сделанной спустя несколько лет: мои крестины в той же церкви, правда, с куда меньшей помпой. Мне здесь всего два месяца. Кодаковский снимок получился слегка перекошенным – на свадьбу приглашали профессионального фотографа, а здесь явно обошлись своими силами. Со стороны папы только дядя Гарольд со своим непоколебимым чувством долга. Родня матери тоже поредела: бабушка присутствует, зато дед, видимо, нашел себе в тот день занятие получше. Мать держит меня на руках с явной неловкостью, видимо, не зная, что делать с этим свертком. Полагаю, за несколько недель она еще не совсем освоилась. Отец, серьезный и нахмуренный, ободряюще обнимает ее за плечи. Тетка Сильвия, уже лет семнадцати или восемнадцати, глядит куда-то в сторону, словно что-то на земле справа отвлекло ее внимание. Персиковое мини-платье и белые сапоги до колен составляют резкий контраст со строгим темно-серым костюмом и шляпкой-таблеткой моей матери. Это единственная фотография тетки Сильвии, на которой она не улыбается.

– Вы могли бы и больше обрадоваться моему появлению на свет, – упрекнула я снимок, после чего отложила альбом на тумбочку и выключила свет.

Через несколько дней я в обед нехотя потащилась в гинекологическое отделение клиники на очередной дородовый осмотр, на этот раз на УЗИ на двадцатой неделе. Здесь следует признаться, что я так и не смогла, да и не желала смириться с фактом, что после сорока пяти лет счастливой жизни сугубо для себя мое тело и мысли вдруг стали всеобщим достоянием. Просто невероятно, сколько же людей щупают, смотрят, проводят анализы и задают вопросы, пока вы беременны. Посещение разных специалистов можно было приравнять ко второй работе, а мой живот стал предметом более пристального внимания, чем у самой темпераментной турецкой танцовщицы. Из взрослого полноправного человека я будто превратилась в живой сосуд для другого существа.

– Ну что, мисс Грин, хотите знать пол вашего ребеночка? – спросила проводившая УЗИ врач, тощая шотландка средних лет с коротко остриженными и круто завитыми рыжими волосами.

После трепотни Билли я много думала над этим вопросом. Узнать пол будущего ребенка немного походило на открытие подарка до Рождества или подглядывание в конец книги, когда дочитано только до середины. Это отдавало неким жульничеством, ребяческой несдержанностью и нетерпеливостью. Однако прагматизм во мне взял верх: я всегда предпочитаю знать, что именно произойдет и когда конкретно. Так можно предупредить неприятные сюрпризы и проследить, чтобы все прошло удовлетворительно. Зная пол ребенка, я смогу купить подходящую одежду и прочее. Разумеется, я не из числа взбалмошных особ, которые ищут розовое с рюшечками для девочки и простые голубые одеяния для мальчика, но, полагаю, некоторая разница в вещах, которые я выберу для новорожденного, все-таки будет. Взвесив все за и против, я решила позволить сказать мне пол ребенка, что узистка и сделала самым достодолжным образом.

Когда я вернулась в офис, Труди сразу пригласила меня в кабинет незаметным кивком, как шпионку на секретном задании, и плотно прикрыла за мной дверь, едва сдерживая радостное кудахтанье:

– Ну как, Сьюзен, как, мальчик или девочка?

На лице моего супервайзера было написано нетерпеливое ожидание.

– О, не смогли определить. Ребенок лежит так, что ничего нельзя разглядеть. Придется подождать до его появления на свет.

Труди огорчилась так, будто я сказала, что врачи ошиблись и я вообще не беременна. Она отошла к письменному столу и рухнула на стул.

– Какая жалость, ну какая жалость! – посетовала она. – Как обидно!

– Не правда ли, – согласилась я.

Одно дело – подглядеть, чем кончается книга, и совсем другое – рассказывать финал всем и каждому.

13

После возвращения из «уборочной» поездки в Бирмингем я пересмотрела свое решение не позволять Ричарду участвовать в жизни моего ребенка. Скрепя сердце я пришла к выводу, что Роб, возможно, в чем-то прав. У меня не было причин опасаться, что Ричард причинит ребенку эмоциональный или физический вред, – судя по его заинтересованности, он вполне может оказаться любящим и внимательным отцом и даже положительным примером. Памятуя о собственном детстве, должна ли я лишать собственное дитя отцовской ласки? Если я сочту, что вправе отказать Ричарду, не ребенок вырастет ли с обидой на меня, несмотря на объяснения, что я всего лишь оберегала мою независимость? Более того, правильно ли недооценивать эффект, который мой отказ от общения произведет на Ричарда? Судя по горьким сожалениям, которые Роб, по его словам (правдивым или нет), много лет испытывает в результате разрыва с сыном, поступить так с Ричардом означало омрачить его жизнь. Я не из тех, кто отступает от принятых решений, но только сильные и цельные натуры способны иногда признать, что несколько поторопились.