Я была ошарашена не меньше Фила. Мы уставились друг на друга и стояли, пока сирена проезжавшей полицейской машины не разрушила чары. Мы неловко обнялись, не зная, как вести себя в столь важный момент, а потом отметили событие двумя кока-колами и большой порцией попкорна. Так я оказалась помолвленной в возрасте двадцати лет. Моя мать показалась мне… скажем так, умеренно довольной, когда я сообщила ей новость. Но она настояла, чтобы я немедленно позвонила тетке Сильвии. Тетка, в своем обычном театральном и чересчур эмоциональном репертуаре, тут же разрыдалась, как я заключила, от радости, отчего ее речь стала еще менее связной, чем обычно. Зато реакция Эдварда была совершенно иной.

– Помоги боже бедному дураку, – бросил он, сморщив лицо с выражением ревности, злобы и насмешки. – А он знает, что решается на пожизненный обстрел из критики и неодобрения? Пожалуй, надо перемолвиться с ним словечком!

Словечком дело не ограничилось. Эдвард потрудился гораздо больше.

– Я хочу послушать твою стратегию – давай выкладывай все про план кампании, оружие и размер твоей армии, – заявила Бриджит, утирая рот тыльной стороной руки.

– Наступление начнется по двум направлениям, – отозвалась я, поддержав весьма избитую метафору подруги. – Злонамеренное влияние Эдварда и недееспособность матери. В данный момент я собираю войска на обоих фронтах.

Я пояснила, что, по моему мнению, Эдвард заставил мать сделать то, на что она, находясь в ясном рассудке, никогда бы не пошла.

– Хм-м-м. Злоупотребление влиянием – скользкая штука. Тебе придется добыть поистине твердокаменные доказательства, что твой брат замышлял дурное. Что у тебя на него есть?

Задумавшись, я впервые поняла: немного. Я пересказала Бриджит, что мне удалось собрать по крупицам из разговоров с теткой Сильвией и Робом.

– Но я категорически и недвусмысленно заявляю, что Эдвард все подстроил, даже если никто больше не скажет об этом прямо. Показания свидетелей весьма красноречивы – он знал, где хранится черновик завещания, и организовал подписание документа.

– Старушка, этого недостаточно. – Бриджит сложила руки на полной груди и устремила на меня взгляд почтенной матроны, отточенный, не сомневаюсь, на самых несговорчивых клиентах. – Мне же не надо тебе говорить, что эмоциональное заявление о виновности Эдварда само по себе судью не убедит. Если ты не нароешь настоящий компромат – например, что он вел ее к нотариусу, заломив руку за спину, или угрожал распустить ее драгоценное вязание, – обвинение в злоупотреблении влиянием обречено на провал. А упертостью ты рискуешь настроить суд против тебя. Все решат, что ты просто завистливая обиженная сестрица, которая не желает смириться с тем, что мамаша поставила благополучие сына выше дочернего. Я-то так не считаю, учти, но гораздо полезнее сосредоточиться на том, что ты в состоянии доказать, чем мутить воду тем, чего ты доказать не можешь.

– Да, но снять обвинение в злоупотреблении влиянием означает перенести основное внимание с Эдварда на мою мать, – возмутилась я. – Это как освободить его от вины и согласиться – да, она сама так решила. Я не допущу, чтобы ему все сошло с рук!

– Послушай, старушка, я скажу тебе то, что говорю всем моим клиентам. Ты наверняка уже поняла – речь сейчас не о том, чтобы занять бóльшую моральную высоту или отстоять свое мнение, а о том, чтобы выиграть дело в суде. Больше ничего. Отложи неприязнь к Эдварду и рассуди холодно и трезво, что тебе необходимо, чтобы получить половину продажной стоимости дома. Забудь свои попытки доказать, что Эдвард ублюдок, а ты святая. Если ограничить наступательную стратегию отсутствием дееспособности у твоей мамы, это в любом случае будет означать, что в своем состоянии она сделалась уязвимой для корыстных подходцев Эдварда. Этим ты отнюдь не убираешь намек на то, что он интригами заставил мать поступить вопреки ее желаниям.

– Бриджит, я не согласна. Этот факт необходимо озвучить в суде. Я хочу видеть вердикт, где черным по белому будет сказано, что Эдвард бесчестен и аморален. Этого нужно было добиться много лет назад, и я не стану уклоняться от этого сейчас.

Бриджит откинулась на спинку стула, который заскрипел под ее весом, и покачала головой.

– Ты вот-вот заговоришь как одна из моих одержимых клиенток. Отстранись на секунду от этой темы и подумай, как ты будешь убеждать судью на процессе. Суд не примет экзальтированные и бездоказательные обвинения против родственника, как бы твердо ни верили в них мы с тобой. В суде будут опираться на неопровержимые, железобетонные факты.

– Да, я это прекрасно знаю, но…

– О’кей, о’кей, старушка, время идет. Вижу, я тебя не убедила. Давай-ка по второму вопросу, о недееспособности. Что у тебя есть?

Я рассказала о двух инсультах, которые перенесла мать незадолго до составления завещания.

– Признаться, я нечасто виделась с ней в последнее время, но когда я приезжала, мама не казалась полностью вменяемой. Даже дружок Эдварда Роб признает, что она была рассеянной и погруженной в себя. Я запросила ее медицинскую карту, но колесики бюрократической машины крутятся медленно. Обещали выдать.

– Ну скрестим пальцы, чтобы в карте нашлись нужные записи. Идеально, чтобы там оказался соответствующий официальный диагноз или пометки врача об озабоченности состоянием твоей матери. Но нельзя уповать единственно на это – нужны показания свидетелей о том, что перенесенные инсульты пошатнули рассудок твоей мамы. С кем она общалась, часто виделась?

Я уже думала об этом.

– С приходским священником, викарием церкви Св. Стефана, – ему она вроде доверяла. Я могу съездить к нему и взять показания… И с поглупевшими к старости соседями напротив. В последний приезд, когда я еще застала мать живой, соседка Маргарет уверяла меня заговорщическим шепотом – дескать, Патриция ее тревожит, но я не восприняла эти слова всерьез.

– О’кей, о’кей, старушка, собери материалы и приходи ко мне в контору. Я все просмотрю и выскажу свое мнение, но только неофициально: не хватало мне еще обвинения в халатности, если твое дело с треском лопнет в суде. Учти, проиграешь – будешь платить весьма нехилые судебные издержки. Наверное, не стоит и спрашивать, но ты точно не хочешь пойти простым путем? Можно плюнуть на все и сосредоточиться на потомке, который скоро появится, а наследство рано или поздно приплывет к тебе естественным образом… – Бриджит вопросительно посмотрела на меня. – Понятно. Ну нет – значит, нет.

15

Мне трудно поверить, что уже прошло шесть месяцев с того момента, когда сперма нечаянно встретилась с яйцеклеткой и начался необратимый процесс деления клеток: кажется, всего несколько дней назад маленькая пластиковая полоска вынесла свой оглушительный вердикт. В остальном, однако, словно миновали века. Когда я проводила тест на беременность, моя мать была жива и здорова (более или менее), и у меня был родной дом, куда я могла наведаться всякий раз, как придет необходимость. Теперь я, лишенная родителей и корней, плыву по течению, без руля и без ветрил… Нет, эту фразу я беру назад. Не знаю, отчего в голову приходят столь малодушные мысли. Как вам известно, я всегда была автором своей судьбы. Мы вправе выбирать, как охарактеризовать себя, и я назвала бы себя автономной и предприимчивой женщиной. То, чего у меня нет в плане семьи и близких личных отношений, с избытком компенсируется моим богатым внутренним миром, бесконечно более постоянным и надежным. Однако я вынуждена бороться с невольным сожалением, что моя мать так и не узнала о моей беременности. Интересно, что бы она сказала? Осталась бы шокирована, взволнована, довольна? Мне трудно представить любую из этих реакций с ее стороны. Мать всегда относилась к моим достижениям с легким незаинтересованным одобрением, а к моим разочарованиям с таким же легким незаинтересованным сожалением. Я понимала, что она желает мне самого лучшего, но точно так же она хотела самого лучшего и мальчишке, приносившему газеты, и продавщице овощной лавочки. Напротив, самый незначительный успех Эдварда становился для нее источником бурной радости и поводом для большого праздника, а его неудачи (регулярные и абсолютно предсказуемые) будили в ней сочувствие и тревогу. Папа, наверное, обрадовался бы моей беременности, коль скоро от него не требовалось заниматься ребенком. Его отношение к Эдварду и мне в моменты трезвости сводилось, как мне кажется, к удовлетворенному сознанию собственного отцовства, смешанному с раздражением на необходимость практического общения с нами. Когда он бывал пьян, удовлетворение трансформировалось в эйфорию, а раздражение – в агрессивную неприязнь, направленную больше на Эдварда, чем на меня.