— Ты чего проснулся-то? — спросил отец. — Заботы спать не дают?

— Нет, сэр, — ответил я. Хотя забот мне хватало. Школа. Наш отъезд. Почему он не едет с нами. Почему полицейские преследовали нас, почему они так часто проезжают мимо нашего дома. Забот было много.

— Ну и отлично, — сказал он. — В пятнадцать лет можно и без них обойтись. Тебе ведь пятнадцать?

Он откинулся на спинку стула.

— Да, сэр, — подтвердил я.

Отец почесал кусочком картинки ухо.

— Сдается мне, ваша мать бережет себя для чего-то. Может, и всегда берегла. Для будущей жизни. Я ее не виню. И не жалею, что женился на ней. Потому что тогда у нас не было бы тебя и твоей сестры. — Он осмотрел кусочек картинки — так, словно к тому было прикреплено нечто любопытное. — Она сейчас обижена на меня. Ничего, поедет с вами в Сиэтл, все как следует обмозгует. Как-никак она в колледже училась — в отличие от меня.

— А ты почему не учился?

Я хотел спросить, почему он не едет с нами и почему мама обижена на него, но спросил о другом. Впрочем, мне всегда хотелось знать это.

— Да просто в голову не приходило, — беззаботно ответил отец. — Я думал, что мне и без того ума хватает. При моих-то перспективах. И наверное, был прав.

— Ты поедешь с нами в Сиэтл?

Я знал, что не поедет, но желал понять — может, все-таки существует вероятность того, что отец отправится с нами.

— Мне и тут хорошо. Я тебе это уже говорил сегодня. Буду ждать, когда вы вернетесь. Такой у твоей матери план.

— Ты собираешься снова пойти работать?

Отец улыбнулся, широко, и опять почесал ухо кусочком складной картинки.

— Если меня возьмут. Я ведь только-только начал. Хотя, думаю, способности к этому делу у меня имеются.

Он поднял перед собой фрагмент картинки, повертел так и этак, чтобы я его разглядел. Когда мы были маленькими, он часто показывал этот фокус мне и Бернер. Глаза отца округлились. Уголки губ дрогнули в улыбке, как если бы он сомневался в чем-то, — что было неправдой. И наконец он забросил кусочек в рот, пожевал и с нарочитым трудом проглотил, после чего преувеличенно закашлялся.

— Да, — сообщил отец, — вкусная штука. Складные картинки мне нравятся больше цветного горошка.

— Он у тебя в руке, — сказал я. И тронул себя за ухо, из которого отец нередко доставал такие штучки.

— Я его съел, — ответил отец. — Не хочешь попробовать? У меня еще три есть.

Он взял со стола один из оставшихся кусочков.

— Фрагмент у тебя в руке, — повторил я.

Отец положил обе ладони себе на колени, похлопал ими, покивал. Но я по-прежнему ждал, что он извлечет кусочек из воздуха.

— Шли бы вы спать, полковник, — сказал отец. — День был тяжелый. Нам всем на боковую пора.

Он протянул руку, взял меня за голое плечо, притянул к себе, и я ощутил его большое тело — теплое, пахнувшее апельсином. Отец трижды хлопнул меня по спине, отодвинул на длину вытянутой руки, окинул серьезным взглядом. А я все ждал и ждал появления кусочка картинки. Как дурак.

— Когда вы вернетесь, нам придется поработать над твоим телом, — сказал он. — Тебе нужны новые мускулы. Вот как увидимся снова, так ими и займемся.

— А тот кусочек где? — спросил я.

Он ткнул себя пальцем в живот:

— Где-то здесь. — И отец, ткнув еще раз, опустил взгляд на палец. — Такие штуки оказываются фокусом не каждый раз. В этом и состоит секрет настоящего мага. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал я, и вернулся в мою комнату, и закрыл дверь, и залез в холодную постель.

Солнце пробивалось в комнату сквозь мокрые листья, прямоугольник света лежал, словно затянутый паутиной, на полу и на изножье кровати. Меня разбудил воскресный звон лютеранского колокола. Ночью я просыпался — или видел сон настолько живой, что мне показалось, будто я и вправду участвовал в нем. Летучая мышь вцепилась в сетку моего окна и никак не могла отцепиться. Я вылез из постели, поднял раму и стал постукивать по сетке карандашной резинкой, стараясь не поранить мышь сквозь крошечные квадратики. И увидел ее гримасничавшее человеческое личико, шелковистую серую кожу, подрагивавшие крылья. Она смотрела на меня так, словно это я приманил ее сюда. Я продолжал легко постукивать по сетке. Мышь глянула в одну сторону, в другую. И вдруг исчезла, освободившись, оставив пустую сетку.

В проулке, прямо за гаражом, стояла машина с работавшим мотором, в воздухе висело густое облако выхлопных газов. Внутри машины загорелся свет. Я увидел двоих мужчин в костюмах. Один читал что-то другому — водителю, — держа перед собой белый листок бумаги. Вот оба наклонились, вглядываясь из-за столбов бельевой веревки в наш дом. Меня они заметить не могли. За моей спиной не было света. И все же один из них указал в мою сторону пальцем, и свет в машине погас. Мотор заурчал громче. Закрутились, разбрасывая мокрый гравий, колеса. На этом сон закончился.

Из коридора донесся голос Бернер. Я лежал глядя в потолок, на пятна сырости — ржавые, шелушившиеся, они напоминали очертаниями штаты нашей страны. Как давно звонил колокол лютеран, я не знал. На улице за нашим домом выла собака. Похоже, поездку в Сиэтл отложили. Если я останусь лежать, про нее, глядишь, и забудут. Мне ехать никуда не хотелось.

Мамин голос что-то сказал Бернер, отрывисто. И почти сразу моя дверь отворилась и в комнату вошла сердитая, озабоченная мама.

— Я дала тебе поспать подольше. Но теперь нам пора. — В руке она держала розовую наволочку с белыми фестонами по краям, снятую с подушки ее постели. — Сложи сюда все, что возьмешь с собой. — Она подступила к моей кровати, бросила на нее наволочку. — Много не бери. Приедем на место, купим тебе все необходимое.

Мама не сводила с меня глаз. Я лежал, укрытый до подбородка, солнечный свет делил на неравные части пол и белую стену. Мама снова надела юбку от шерстяного, зеленого в красную клетку, костюма, а к ней белую блузку. В этой одежде она казалась ставшей ниже ростом и помолодевшей. Мама хмурилась, отчего лицо ее словно собиралось к носу и очкам.

— Твоя сестра уже оделась, — сказала она. — Не заставляй меня дважды повторять одно и то же.

И вышла, оставив дверь открытой — мне в назидание.

Я торопливо оделся. На ванну времени у меня, похоже, не осталось. Я уложил в наволочку бальзовую коробку с шахматными фигурами, номера журнала «Шахматист», мои «Основы шахматной игры» и книгу «Пчелиный разум», которую взял в библиотеке и должен бы был вернуть. Уложил два тома Всемирной энциклопедии, на «П» и на «М», — они были толще всех прочих и, значит, содержали больше сведений. К этому я добавил пару носков, трусы, футболку, чем и ограничился: отец же сказал мне, что мы вернемся. Затем пошел в ванную комнату, почистил зубы, ополоснул лицо и подмышки («купание авиатора», так называл это отец), причесался и смазал волосы отцовским бриолином (он мне разрешал). Самого отца я пока не видел, только слышал его голос.