– С чего ты взяла, что он в штольнях?

– Всех, кто умирает в дворцовых темницах, бросают в штольни.

– Откуда ты знаешь?

– Так говорится в сказках.

Файф безнадёжно вздохнул и глянул на неё почти с жалостью. Намотав на палец прядь, задумчиво произнёс:

– Что ж… Я по-прежнему думаю, что ты либо хитра, либо глупа. Но, во всяком случае, очень храбра. Этого у тебя не отнять.

– Спасибо на добром слове, владыка воров, – откликнулась Хедвика, уже давно не пытаясь разобраться, как она относится к этому скрытному, злому, смелому и отчаянному человеку.

Так или иначе, служанка уже трижды приглашала к обеду, а у неё было ещё одно дело, с которым следовало покончить как можно скорей.

– Подойди, – велела она лютнику. Файф взглянул на неё с шутливым удивлением: смеешь приказывать, виноградная?

– Подойди, – повторила она нетерпеливее. Он встал и сделал к ней несколько шагов, но, даже вытянув руку, она не смогла бы дотянуться. – Ближе! – властно произнесла Хедвика, чувствуя в голосе новую интонацию, а в голове – чужой одобрительный смех. Как некстати! Её снова заполняли чужие сущности, чужие истории… Но терпеть осталось недолго; ещё чуть-чуть, и она избавится от этого… от всего…

– Я должна отдать тебе шар. Сейчас же. Я не могу больше. Он жжёт. Он сводит с ума. Мне кажется, что я раздваиваюсь, плещусь русалкой, шью алую скатерть в сосновой горнице…

Она слышала, как участилось дыхание Файфа. Он всё-таки подошёл ближе – эта хрупкая худая девушка с убранными в высокую причёску волосами, глазами цвета грозового неба и неподдельной тревогой, надеждой, неверием на побледневшем лице.

«Я красива», – отстранённо подумала Хедвика.

– Как ты сделаешь это? Никто не умеет возвращать на место синие шары, – облизав губы, прошептал он.

– Я тоже не умею. Я не знаю как. Но я отдаю, отдаю тебе его! – крикнула она. – Забирай! Он не нужен мне! Я не хотела его отнимать! На, забирай, безрассудный и бессердечный! Забирай свой шар со всей своей тёмной магией! Забирай свою душу, спутанную, изъеденную, беспутную! Все свои закоулки и ухмылки, усмешки, улыбки, свой колдовской взгляд со своим проклятым серебром – забирай! Вон из моего сердца, вон из моего разума, из моих мыслей – прочь! И не смей больше заставлять меня влюбляться и ненавидеть, забирай и уходи!

Задыхаясь, она выхватила его шар, такой гладкий и холодный на ощупь, и швырнула лютнику в лицо, не заботясь больше ни о чём и чувствуя только пьянящую радость расставания.

Он скривился, словно от боли, и взмахнул рукой, ловя полыхнувший синью шар. А тот, словно только того и ждал, скользнул в ладонь и…

В следующий миг произошло то, чему Хедвика не смогла найти объяснения до самого конца всех историй. Что-то толкнуло её в грудь, да так, что она покачнулась и упала бы, если бы позади не оказалось обтянутой шёлковыми обоями стены.

А затем внутри горячим бутоном распустилась тяжёлая боль, от которой стало трудно дышать, и она согнулась, держась за грудь, но бутон выбросил ростки, выпустил корни, вцепился в неё и расползся ядовитым сорняком, цепляясь за каждый вдох. Судорожно всхлипнув, Хедвика опустилась на колени и зарылась пальцами в густой ковёр. Она не помнила, как в тот же миг рядом с ней упал на колени Файф, как он спрашивал её, как тревожно метался по огромной комнате, пока не догадался наконец оттащить её поближе к камину.

Вблизи пылающего огня ядовитый цветок, оплетший её изнутри, наконец распустил лепестки. Она вскрикнула от обрушившейся боли, перестала дышать и только, уже совсем задыхаясь, почувствовала, как лепестки вспыхнули и алчный огонь прокатился по стеблям и листьям, пожирая яд.

– Огня! Огня! – бессвязно бормотала она, тянулась к пламени и, если бы не Файф, ловивший её руки, давно обожгла бы пальцы.

Наконец цветок осыпался жирным чёрным пеплом, жар утих, и внутри осталась выжженная пустошь и две крохотные, не толще острия спицы, точки, светящиеся на пожарище.

– Дай мне воды, – больше подумала, чем прошептала Хедвика, сглатывая и закрывая глаза. Когда Файф подал ей стакан, она сделала несколько жадных глотков, но больше выпить не смогла. Приложила руку к груди, прислушалась, а затем спросила – тихо-тихо и мелодично, словно далёкий перезвон бубенцов на шее призрачной Акварели:

– Ты слышишь свой шар?

Файф спрятал лицо в ладонях, и могло бы показаться, что он беззвучно смеётся – его плечи вздрагивали, а сам он склонился вперёд и дышал прерывисто и громко.

– Он стал твоим? У тебя теперь их два, верно?

– Верно, – ответила она, не слыша саму себя. – Это всё колдовство образа. Я отдавала его тебе. Но ты сейчас – это я. И шар, наверное, почувствовал… Если бы я знала, как мыслит эта магия… Да. Теперь у меня их два. Свой… и твой.

Она рассмеялась в голос, но смех этот был похож на смех ещё меньше, чем беззвучный хохот Файфа.

Сколько ещё странного смеха судьба принесёт Хедвике, никто не ведал. Но владыке воров смеяться оставалось ровно до старого грота.

* * *

Карета, мягко покачиваясь, везла их к западным воротам. Прямо за ними начинались громадные карьеры, все выше в горы уходили хижины каменщиков и охотников, а по склонам вился вечнозелёный молодой и гибкий падубник. Как только впереди показался укреплённый тяжёлым брусом вход в рудники, правитель велел остановиться и вместе с племянницей, советником и двумя стражами вышел из кареты. Возница тоже слез с облучка, чтобы покормить лошадей, пока господа будут осматривать рудники.

Позади, скрипя и грохоча, остановилась ещё одна повозка. В ней ехали отборные дворцовые воины: владыка Грозогорья редко путешествовал в одиночку.

– В которой из шахт найдена новая руда? – спросил он у советника, не выпуская руки своей племянницы. В противоположность утреннему любопытству теперь девушка казалась потерянной и безучастной.

– В шахте номер четыре, ваше величество, – ответил тот. – Если мы не будем мешкать, успеем на ужин к назначенному…

– Прекрасно, – перебил правитель. – Идём туда. А затем проведаем и самую дальнюю…

«Зачем?» – удивлённо подумал советник, но не решился спрашивать раньше времени. Казалось, правитель был более озабочен своей племянницей, нежели шахтами или рудой.

– Лошади неспокойны, – вдруг произнесла она, обращаясь к правителю. – Не к добру.

Правитель промолчал.

Город остался позади и теперь нависал над ними нагромождением башен и стен, переплетением галерей и взбегавших по горным отрогам улиц. Словно громадный обломок гор, он грозился вот-вот упасть на горстку путников и прижать их к пропитанной конским потом, пронизанной корнями горького цикория земле.

Они приближались к тёмной пасти входа, но ни перестука молотков, ни звона кирок было не слыхать. Вместо этого по сухой потрескавшейся почве отчётливо прогремел стук подкованных алюминием копыт, особый, хлёсткий и рассыпчато-дробный, словно кто-то неистово и ритмично бил в барабан.