— Нет. Но я бы хотел установить, где приобретены эти… вещи.

— Не у нас.

— Точно? Марина Николаевна только что показывала мне в вашей оранжерее этот самый смилакс.

— Вы найдете его где угодно. Даже вон там.

— Где? — Колосов невольно обернулся.

Балмашов указывал на гобелен на стене. Жест этот Колосов не понял. При чем тут гобелен?

— У вас дома ведь точно такая же картина висит? — спросил он.

— Вы и это заметили? Это моя любимая вещь у Пуссена. «Царство Флоры», — Балмашов заметно оживился. — Вообще-то, их у Пуссена две — одна в Дрезденке, другая в Лувре. Но мне нравится именно эта. Мальчишкой как-то, пацаном, наткнулся в альбоме с живописью чисто случайно. И, что называется, запал, заторчал… У вас так никогда не было, нет?

— Что?

— Ну, вот что-то вдруг помимо вашей воли, помимо вашего желания, как заноза, входит в сердце, и никак от этого не освободишься.

— У меня такого не было.

— Неужели? А я думал, это сплошь и рядом… Заноза… Любовь, например? Нет? Неужели нет? — Он заглянул Колосову в лицо. — Красота… Или другое — например, страх?

СТРАХ? Ночная заноза. Там, тогда на набережной… Минутный мандраж. Каким-то шестым первобытным чувством уловленная, засеченная угроза. Неизвестная, безымянная и от этого еще более пугающая…

— У меня такого не было. А это что, какая-то аллегория античная? — грубо оборвал его Колосов. — Как-то странно все изображено. Нелогично. Этот вот парень кровью истекает. Тот зарезаться мечом собрался. А остальным хоть бы хны. Кто пляшет, кто на травке валяется. Этот вот наверху, который кучер, коней знай себе погоняет.

— От него все и зависит, — Балмашов кивнул на небесного возницу. — Их жизнь, их смерть. В принципе все они обречены. И скоро умрут. Знаете, я ведь пацаном об этой картине даже стихи писал, вот до чего меня… занозило. Как же там у меня было-то? «С полей медовым тянет ароматом, и хочется покоя и любви. Но нет любви, нет и покоя в царстве Флоры»… Лет шестнадцать мне было… А каково? Не хило? А Юра Шевчук в это время про периферию стихи писал: «Навоз целует сапоги, кого-то мочат у реки — периферия!» А Башлачов в Череповце «Грибоедовский вальс» бацал на гитаре про водовоза Степу Грибоедова и про небо Аустерлица… Ну а я про царство Флоры: «Охотник Адонис не смотрит на чудесный танец Флоры. Он знает, что умрет, что кровь его уйдет в песок и вырастет цветок…» В принципе, все они, вся эта красота растет и всходит на наших костях, на нашей с вами плоти бренной, смертной. Мы для них только лишь удобрение. Навоз. А они для нас. Разве это не достойно пары-тройки стихотворных строф?

— Готова ваша композиция? — спросил Колосов.

У него болела голова. Он явился сюда, чтобы работать, получать ответы на интересующие его конкретные вопросы. А его форменным образом забалтывали разной ерундой.

— Совсем готова. Только… смотрите, она его, кажется, увозит! Похищает! Как романтично! — воскликнул Балмашов.

Колосов выглянул в окно: Фаина Пегова садилась в черный «Мицубиси Паджеро». Брюнет-адвокат по имени Марат сидел за рулем.

— А как же букет для вашей мамы? — крикнул ему Балмашов, выходя на крыльцо.

— Потом заберу. Позже, — отрывисто бросил Марат.

— Фаина, а ты чего приезжала-то? — громко спросил ее Балмашов. — Я так и не понял.

— Ничего, сейчас это уже неважно. Потом, после, — звонко ответила Фаина.

Заурчал мощный мотор. Она высунулась из окна.

— Аличка, радость моя, придется тебе сегодня без меня обедать, — обратилась она к подруге. — И, наверное, ужинать тоже. Можешь на машине погонять, вот, лови ключи. — Она бросила ключи от «Вольво».

— А домой мне что, сегодня совсем не возвращаться? Ехать к себе в конуру?

Колосов, слышавший этот диалог, потом не раз и не два вспомнил эту фразу Алевтины Ойцевой. И ее голос, особенно голос — хриплый, насквозь пропитанный обидой, ревностью и злобой.

Проходя мимо Ойцевой, он заметил, как она что-то нервно ищет в своей маленькой спортивной сумке, висящей у нее через плечо. Он еще подумал — какие-нибудь ключи или пудреницу. Но это были не ключи и не пудреница. Это было нечто совсем другое.

Так кто же кого увез, умыкнул из ЦАРСТВА ФЛОРЫ назад в душную, пыльную Москву — она ли его, он ли ее, — Марат Евгеньевич Голиков так в тот момент и не понял. Все произошло спонтанно, артистически легко и непредсказуемо. Они увидели друг друга, узнали, и все сразу было решено и понятно. Семь лет — это ведь не срок для бывших любовников. А они были любовниками когда-то.

— Ну, как поживают твои любовницы? — спросила его Фаина, тихонько смеясь.

— А твои любовники, радость моя?

Нет, он не забыл эту самую «радость» — словечко это, как эхо, было неотделимо от Фаины, оно липло ко всем, кто когда-либо спал с ней.

А они семь лет назад не только спали, но и жили вместе, деля все пополам — и кров и стол. Он даже, помнится, не так часто навещал мать в то время, не возил ей цветы и подарки и даже собирался сделать ее «бабкой», мечтая, что Фаина родит ему ребенка. Но не получилось. Правда, она все-таки забеременела, но какими-то таблетками спровоцировала себе выкидыш. Какое-то время они еще жили и спали — по инерции. А потом… Кто кого бросил тогда — он ли ее, она ли его, Марат тоже так и не осознал толком. Прежде ему всегда казалось, что он — он бросил ее, в том числе и ради своей матери, которая Фаину, как и всех его прочих подруг, органически не переваривала. Но сегодня, сейчас, видя Фаину вновь и вновь поразившись (черт, ей же за тридцатник уже прилично, и так, стерва, хороша, так хороша! А его ведь в последнее время все на малолеток тянет, на свежатинку), он уже был не уверен — нет, все-таки, кажется, бросила его тогда она. Ушла к этому… как его там…

— Ну, и как твои любовники, расскажи, поделись.

— А — все козлы. Такие унылые козлы, радость моя. — Ее глаза-фиалки смеялись, обещая так много и сразу, что он — он, Марат Голиков, атлет, поклонник кодекса Бусидо, охотник на кабанов, даже растерялся. — И никого кругом, полный абзац. И некому руку подать в минуту душевной тревоги.

— Не хочешь где-нибудь выпить со мной?

(Нет, выпить, а значит, уехать, смотаться предложил все-таки он. Его была инициатива.)

— Почему бы и нет? Не виделись целый век, радость моя, а нам есть что вспомнить, правда?

— Фаина, ты чего приезжала-то? Я так и не понял! — крикнул им вдогонку с крыльца Балмашов.

Он вышел с готовым букетом, но у Марата уже не было сил забрать его. Он сидел за рулем, сам весь на взводе. Он не был виноват ни в чем и сам не узнавал себя. Букет для матери так и остался невостребованным. И ехать к ней сейчас не было никакого желания, потому что Фаина… Фаина, которую он бросил семь лет назад и которая семь лет назад его бросила, отшвырнула, как использованную вещь, была тут, рядом, близко на пассажирском сиденье.