Но осталось недоумение. Куда пошла ее дочь? Что ее ждало там? Стражница рубежа Яви и Нави могла лишь с тревогой смотреть вслед, понимая одно: пути их разошлись навсегда.

* * *

…Она проснулась с чувством, будто лежит на самой вершине каменного столпа – того, откуда царь Устиян, что из меди вылит, грозит на восток всем тамошним варварам. Наедине с Тем, кто смотрит на нее сверху… Таков Господь: сколько ни возносись, Он всегда будет выше… и только Он. А вокруг голубая пустота и солнечный свет – мягкий, ласкающий опущенные веки. Вчера случилось нечто важное, перевернувшее всю ее жизнь, поднявшее на эту высоту, где она оказалась совсем одна. Ощущение этой важной перемены обнимало, как широкий плащ, и даже усилилось за время сна. Теперь она совсем другая. Прежняя язычница умерла, сгинула в водах крестильной купели, и на свет родилась христианка Елена. Родилась для вечности, как наследница Царствия Небесного.

Елена… Мысленно она вглядывалась в это имя, примеряя к себе. Перст Божий в том, что нынешняя августа, супруга Константина и ее восприемница от купели, носит то же имя, что равноапостольная царица Елена. Патриарх ей рассказывал про эту женщину, и в их судьбах она видела так много сходства, будто Господь за века до ее рождения создал образец, которому назначил ее следовать. Та Елена тоже была женой воина, но большую часть жизни провела одна. Имела единственного сына, который принял царский венец и сделал царицей свою мать. Стала христианкой уже в зрелые годы. Совершила подвиг, с Божьей помощью обретя крест Господень. А сын ее Константин узаконил Христову веру в Греческом царстве.

И теперь она, княгиня киевская, – тоже Елена. Патриарх говорил: вместе с этим именем на плечи ее Господь возложил и долг – сделать все, что будет в силах, для дела истинной веры на Руси. Но об этом ей сейчас не думалось. Она пока лишь приглядывалась к себе: что изменилось? Ей обещали благодать, радость и счастье от приобщения к верным. Но она чувствовала, что вместе с монашеским палием, который вчера надели на нее по выходе из купели в знак отречения от всех ее прежних языческих званий, легла на нее нелегкая обязанность. Теперь она за каждый шаг свой, за каждый помысел отвечает перед Богом. Не перед чурами, бесконечной вереницей уходящими во тьму веков, а перед Тем, что един в трех лицах и сияет в недостижимой вышине, как солнце мира. Для него она – просто женщина, вдова по имени Елена, а не княгиня могучего русского рода. Ему не важны ее предки, слава и успехи земной жизни.

А ничего этого и не было. Вот откуда это чувство высоты. Всю жизнь она сидела верхней веточкой на могучем дереве рода – пусть и надломленной. Но теперь то дерево исчезло. Перед лицом Бога она стояла одна. Ни позади, ни рядом больше никого. Она как первая гостья, раньше прочих пришедшая на праздник. Еще не кружатся хороводы, не раздаются песни, не пылают огни. Она одна ожидает брачного пира, куда всякая верующая душа приходит невестой Христовой.

«Сохраняй чистой одежду, полученную во святом крещении, – напутствовал ее вчера патриарх, когда она стояла перед ним в новой белой сорочке и с зажженной свечой, – до конца жизни твоей, да будешь достойной гостьей небесного чертога брачного, куда входят лишь те, кто имеет одежду чистую и светильники, горящие в руках…»

И вот она, давно не молодая женщина, мать взрослого сына и, наверное, бабка внука-грудничка, снова в начале пути, будто младенец. Как те старухи, которых молодильная вода или горнило Сварога-кузнеца снова превращали в новорожденных. И страшно было открыть глаза навстречу свету, шевельнуться, сбросить легкое покрывало, встать с постели и сделать свои первые шаги в обновленной жизни.

Послышался стук в дверь: размеренный и многозначительный. Так и самого василевса всякий день будят в семь часов утра тремя ударами в золоченую дверь опочивальни. Потом кто-то вошел, донесся знакомый голос:

– Эльга! Проснись! Пора же собираться – нам нынче к царю ехать!

Она глубоко вздохнула и открыла глаза. Возле нее стояла Ута, со вчерашнего дня – Агния, в точно такой же белой сорочке. Ее сестра, которая всю жизнь без раздумий следовала за ней – и в дремучий лес Князя-Медведя, и в святую купель Богоматери Халкопратийской. Выходит, есть вещи, которые ни тьма, ни свет с души человеческой не смоют.

Словно возвращенная с небес на землю своим прежним именем, Эльга засмеялась и протянула руку, чтобы Ута помогла ей подняться. К царю на пир – значит, к царю!

* * *

Отдыхая в портике Августея после приема у двух цариц, Эльга пыталась собраться с мыслями. Сейчас ее пригласят в собственные покои Елены августы, и там она изложит Константину все то, о чем уже говорила с его царедворцами, а еще то, о чем еще не говорила никому. О том, чего хочет русь от греков и чего ждет в дальнейшем.

Мистина, сидя с кубком в руке, не сводил с нее пристального взгляда. Говорить уже не о чем: сто раз обо всем говорено. Она видела, он волнуется не меньше ее и отчаянно жалеет, что ему пойти с ней нельзя. Увы: в покои царицы допускаются только евнухи. А Мистина на евнуха похож не более, чем конь на жабу: и борода, и низкий голос, и, главное, выражение глаз не оставляют места сомнениям. У него с молодости были такие глаза, что даже разговаривая с женщиной о чем-то другом, он в мыслях будто делает с ней это самое…

«Они это нарочно устроили, чтобы ты не могла взять с собой ни меня, ни Святшиных парней, ни еще кого-то из послов и советников! – хмыкнул Мистина, когда им впервые сообщили, что архонтиссе выделено время для частной беседы, но в личных покоях Елены августы, куда запрещен доступ чужим мужчинам. – Надеются, что без нас ты не сможешь связать двух слов, будешь только кивать, улыбаться и на все соглашаться».

Едва ли он был прав: царевы мужи, включая патриарха, имели случай убедиться за эти три месяца, что архонтисса русов вполне понимает суть вопросов, которые приехала обсуждать. Но выбор места для беседы и впрямь лишал ее поддержки советников-мужчин, вынуждая сражаться в одиночку.

Но вот снова появился препозит с подчиненными. Выкинув из головы ненужные мысли, Эльга встала, а вся ее свита, даже женщины, осталась на месте.

Скопец-препозит с двумя остиариями вновь привели Эльгу в ту палату с багряным возвышением, но теперь золотой трон и кресло стояли пустые. Отсюда они прошли еще через два зала, следуя за удалившейся царицей. Наступал тот час, ради которого Эльга больше месяца ехала сюда через весь нижний Днепр и всю западную половину Греческого моря, а потом три месяца ждала в палатионе Маманта. Помня об этом, она уже не смотрела по сторонам; когда перед ней вдруг открылась крина, где золотой орел терзал змею, держа ее шею в клюве, а когтистыми лапами топча длинное тело, она лишь скользнула по нему беглым взглядом. Эти вроде оживать не собирались, ну и ладно.

Два служителя растворили обитые серебряными листами двери, и Эльга вступила в китон.

Просторное помещение было полно света. Сквозь высокие сводчатые окна лилось солнце, отражаясь от белого мрамора стен и пестрых мозаичных узоров пола. Резные плиты изображали танцующих женщин в длинных складчатых одеяниях, меж ними высились розовые столпы, опоясанные венками из золотых листьев. Меж колонн, поверх плит, красовались узорные полукруглые своды, похожие на ребристую створку огромной раковины. В конце помещения в каменной чаше искрились струи крины в виде золотой сосновой шишки.