Удивленная этим откровением, я смущенно потупилась, ведь я тоже хорошо это помнила. Роберт придвинулся ближе.

— Подари мне еще одно такое воспоминание? — с мольбой в голосе попросил он.

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась я, полагая, что он снова завел речь о поцелуе, но он лишь протянул мне руку ладонью вверх.

— Коснись меня. Это все, о чем я прошу.

Меня не будет целый месяц. Тридцать с лишним дней в трех тысячах километров от него. Думаю, я могу сделать такой подарок…

— И сколько наносекунд тебе подарить?

— Сколько совесть подскажет.

— Совесть велит мне вообще этого не делать.

— Тогда спроси у сердца.

«А сердце требует никогда тебя не отпускать!» — подумала я, но не решилась произнести это вслух, лишь робея вложила руку в его ладонь. Роберт медленно свел пальцы над моей кистью, но не сжимал до конца. Он прикрыл глаза, будто и впрямь пытался запомнить каждый миг этого легкого прикосновения. У меня щеки горели от подобной вольности, но все же я не убирала руку, позволяя ему и себе насладиться этим простым и таким личным жестом. Наконец, Роберт отпустил меня и с благодарностью посмотрел в глаза:

— Это лучше поцелуя. Это лучше всего, чего я когда-либо касался.

Грозный встретил нас пеклом градусов на двадцать жарче, чем в Москве. При вздохе в легкие словно забивалась вата, раскаленный и влажный воздух можно было почти потрогать руками. Короткая передышка в аэропорту, под кондиционерами, а потом снова ныряем с братом в омут жары.

У аэропорта нас встретил троюродный брат Тамерлан, невысокий коренастый парень с внушительной щетиной, ровесник Зелима.

— Марша догIийла! Муха душ у? — поприветствовал нас Тамерлан, пожав руку Зелимхану и по традиции приобняв меня за талию.

— Дика ву, са ваш, — брат сразу перешел на чеченский. — Хьо муха ву?

— Альхамдулиллях!

Зелим всегда лучше нас с Камиллой говорил на родном языке. Первые пять лет своей жизни он прожил в Чечне, и, как рассказывала мама, в те времена ни слова не знал на русском. Потом, когда родилась я, родители перебрались в Москву, а когда со всех сторон постоянно слышишь один язык, другой постепенно вытесняется. Так и чеченский был вытеснен языком детского сада, школы, соседей, продавцов и телевизора, и даже родители со временем подчинились и часто переходили на русский. Часто, но не всегда, поэтому родной язык я все же понимала, хотя не чувствовала себя в нем так свободно, как в русском.

Зелим погрузил наш багаж в белую Приору Тамера, завалился на переднее сиденье и принялся допрашивать родственника обо всех мало-мальски значимых событиях, которые произошли, пока он год чахнул в Москве. В Приоре не было кондиционера, поэтому я решила опустить стекло, чтобы не задохнуться.

— Подними стекло, — тут же приказал Зелимхан.

— Жарко, Зелим! Я сейчас сварюсь!

Он бросил многозначительный взгляд в окно машины. Я проследила за ним и увидела, как из припаркованной неподалеку иномарки на меня глазеют какие-то парни. Дважды повторять не пришлось, и я, мысленно обругав незнакомых наблюдателей, подняла тонированное стекло, надежно скрывшее меня от глаз потенциальных женихов. Казалось бы, в Москве надо больше бояться повышенного внимания со стороны мужского пола, но именно когда мы приезжали в Чечню, зрение и слух Зелима стократно возрастали, и он, как цербер, стерег и оберегал нас с сестрой от посторонних взглядов и комментариев. Тамер лишь усмехнулся и вырулил с парковки.

Пока Приора неслась навстречу нашему дому, я любовалась родным городом — красивыми новыми домами, аккуратными улицами и парками. Грозный был заново отстроен после того, как во время войны его стерли бесконечные бои и бомбежки, и сейчас, хотя прошел уже не один десяток лет, он все равно сверкал новизной и свежестью. А может, я просто соскучилась?

Дом, где мы проводили лето, находился в самой южной части Октябрьского района, в частном секторе. Это было невысокое, но длинное строение красного кирпича, где проживало сразу две семьи — семейство младшего брата отца, Малика; и наше — в три жарких летних месяца, когда мы приезжали на родину.

Тамер подъехал к самым воротам дома и посигналил в надежде, что кто-нибудь во дворе его услышит и не придется вылезать из машины, чтобы зайти во двор через калитку и самому возиться с засовом. Пока мы ждали, я рассматривала эти старые потрепанные ворота, которые отец вот уже который год наотрез отказывался менять. Это из-за множества дырочек, усеивавших створки — эха войны, следов от пуль. В детстве я любила совать в эти дырочки указательный палец, а Камилла с другой стороны пыталась угадать, где он появится, и поймать его прежде, чем я уберу. Дядя Малик каждый год заводил разговор о том, что пора бы уже заказать новые ворота, но отец упрямо твердил:

— Нет. Это память. Мы помним, и они должны помнить.

И он указывал на нас, детей, а Малик молча соглашался с мнением старшего брата.

Будучи маленькой я мысленно поддерживала дядю, тоже хотела красивые новые ворота, а не эту рухлядь, которую крась — не крась, а все равно выглядит ущербно. Позже я начала вдумываться в слова отца и сейчас была благодарна ему за то, что сохраняет их для нас. Мы должны помнить. Я гордилась историей своего народа, и от этого еще больнее было осознавать, что сердце мое, презрев традиции, покорилось чужаку.

Через пару минут, когда ленивый Тамер подал еще один звуковой сигнал, засов по ту сторону громко лязгнул, и решетчатые створки распахнулись — их разводила девушка лет тринадцати в штапельном платье ниже колена и светлой косынке, прихватившей темные волосы. Моя двоюродная сестра Догмара.

— ГIовгI ма йе[4], Тамер, бабушка спит, — с укоризной сказала она и отошла в сторону, пропуская машину во двор.

Приора медленно вкатилась в небольшой дворик, с трех сторон окруженный стенами дома, а с четвертой — забором и памятными воротами. На шум из дядиной половины дома показались любопытные лица кузенов, а из нашей вышли мама и Камилла.

Оставив Зелима разбираться с вещами, я поспешила обнять маму и сестру.

— О, наконец-то, наша студентка пожаловала! — радостно сказала мама, заключив меня в крепкие объятия. — Ну, что, как там сессия прошла, когда будут известны результаты?

— Мам, я…

— А у Сациты дочка собирается в следующем году на экономический в МГИМО поступать, представляешь? Эта дуреха! Не представляю, сколько они денег отвалят, чтобы ее куриные мозги туда впустили.

Ну, вот и отлично. И врать не пришлось в первый же день. Я смалодушничала и после того, как узнала результаты экзаменов, сказала родителям, что они будут известны в августе. Расчет был такой: когда подготовка к свадьбе достигнет кульминации, никто не обратит внимания на то, что я поступила не туда, куда планировалось. А там уже и учеба начнется.