В марте 1600 года Бельский был вызван в Москву для доклада Думе. Его там же арестовали лихие бояре и сразу признали виновным за сепаратные настроения, тайную подготовку к мятежу. Потребовали от царя казни Бельского. Только не хотел Годунов начинать свое царствование с первой казни своего родича, двоюродного брата дочерей Малюты Скуратова, Марии Григорьевны Годуновой и Екатерины Григорьевны Шуйской…

Но наказывать надо было, при видимом проявлении милосердия первого выбранного царя династии Годуновых. Бельский был лишен чина окольничего. У него отобрали имение и отправили в ссылку в Нижний Новгород, «счастливым и безбородым». Царский медик, европейский светила шотландец Габриэль всю длинную бороду – с благородной сединой – Бельского выщипал щипцами иноземными, волосок за волоском…

Такую тонкую оригинальную месть насоветовал Годунову мстительный дворянин Дмитрий Иванович, напомнив государю, что имя шотландского еврея, поклонника каббалы и магии-астрологии (как и у «еретиков жидовствующих» и поклонников Москвы – «Второго Израиля» царицы Елены Волошанки и царя Дмитрия-внука) – ветхозаветное, иудейское, означающее «вестник Бога» или «воин Бога»… Мстительный «божий воин» с духом Дмитрия Ивановича, карающий за дело или нет «последних Рюриковичей»…

Годунов, став царем, ввел у себя строгий распорядок дня для докладов бояр и дьяков, совещаний с приближенными советниками, выезда в Думу для принятия решений по государственным вопросам внутренней и внешней политики. Но всегда утренние часы отдавал занятиям с сыном Федором, который с самого появления на свет божий радовал родителя своей смышленостью, великолепным физическим и умственным развитием не по годам.

Помнил Годунов присказку своей худородной опричнины: «Будьте как дети в открытии и постижении мира». С опытом и суровыми уроками жизни черствеет сердце, не так остро и живо воспринимает красоты и чудеса мира, легко-понятно и нараспашку душой принимаемые только в детстве и юности. Зарастает, образно говоря, родничок на голове: не оттачивается, а слабеет с возрастом бездонная детская память, скудеют способности и таланты, отпущенные Господом Богом, природой жизни, ибо при талантах детства и юности можно, в принципе, сделать все, научиться всему, осуществить неосуществимое. А потом, при замедлении бурного развития ребенка, при куче ограничений воспитания, барьеров, создаваемых невесть чем и невесть кем, мысль теряет свою силу, душа теряет свой порыв, крылья врожденного таланта для взлета и лета к звездам обрезаются, – и рывок, полет к счастью и свершениям жизни завершается падением на помойку немочи, со слезами и рыданиями «не повезло».

«А везет тому, кто везет», – мысленно повторял Годунов, занимаясь с сыном, обсуждая серьезные политические и экономические проблемы, решенные и нерешенные им во время правления при прежнем государе Федоре Ивановиче.

– Вот мои политические враги и недруги, даже бояре из моего лагеря, соратники по жизни обвиняли меня в том, что я пошел на невыгодное нам перемирие со шведами, и это тогда, когда мы почти овладели Нарвой, – искоса поглядывал он на сына, внимательно следя за реакцией его живых смышленых глаз. – Как считаешь, надо было нам полностью овладевать этим вооруженным до зубов городом, войско шведское все перебить? Победить и на правах безоговорочной победы требовать мира?

– Но дальше ведь после переговоров со шведами и подписания мира шведский король все равно захотел бы вернуть потерянный город с утраченными землями… – Девятилетний Федор говорил громким, звонким мальчишеским голосом. – Я сообразил, батюшка, ты специально приказал оставить нашим войскам почти взятый шведский город, чтобы король знал, что в следующий раз нам ничего не стоит повторить взятие града, только наши войска уже не уйдут оттуда… – Федор улыбнулся сияющей улыбкой. – …И другие могучие русские полки пойдут по землям шведским за этой крепостью, не встречая сопротивления, до новых рубежей обороны…

– Молодец, Федор, – нежно погладил сына по головке Годунов. – Правильно рассудил. А меня бояре Романовы, Шуйские, Мстиславские до сих пор упущенной победой попрекают, мол, сидели бы в Нарве, в ус не дули, заперлись бы там, новые вылазки на земли короля обдумывая… Вот так-то, сынок, а я паузу себе для спокойного времени отвоевал не силой, а дипломатической хитростью…

– Зачем? – спросил Федор, восторженно глядя на отца. – Впрочем, я догадываюсь, зачем…

Царь хотел ответить сразу, но вдруг уловил в умных глазенках сынишки, что и юный Федор-царевич без подсказки отца сам скажет правду-истину государственной внешней политики, связанной тесными узами с политикой внутренней, с вопросами рачительного хозяйствования. Да с тем же крепостничеством, с теми же беглыми крестьянами. Попробуй, набери войско, если полцарства крестьян в бегах. Создай армию «из беглых», так та армия своих воевод перебьет раньше, чем дойдет до тех же шведов, поляков, крымчаков. В конце концов, он и замирение на северо-западных границах со шведами устроил, помог стравить поляков и шведов в военных конфликтах, чтобы самому как-то мягко с Юрьевым днем разобраться, местами ослабляя крепостничество, в плодородных землях давая «вольную» крестьянам с работящими руками, наделяя землей не только дворян-помещиков, но и работящих мужиков, привязывая их с семьями не крепостничеством, а хозяйственной деятельностью.

– Сообразил?… Говори, только не торопись, обоснованно и веско, так, как будто не я, а ты государь на моем царском месте, русский царь, которому ошибаться нельзя, не велено Господом ни перед бедными, ни перед богатыми.

Борис Федорович обрадованно заметил, что его последнее замечание заставило умного царевича собраться, сосредоточиться, еще бы, он собирался бурно и непосредственно, со всем пылом и энтузиазмом детства поделиться с отцом о пользе хозяйственной деятельности государства, улучшении законной хозяйственности, тех же законов государственных, что работают на благо, а не на вред страны, но задумался: он ведь в этой игре с отцом уже сидит на царском столе: он уже не царевич, а царь…

«А царю не надо спешить и шататься, ибо любое шатание всегда чревато, – кольнуло в сердце у Годунова от мысли, чреватой поражением и от узаконенного рабства, и от беспредельной вольности. – Вот за глаза меня называют „рабоцарь“ даже те, кто при той же великой вольности крестьянам, как казакам и бежавшим от хозяев вчерашним холопам, – ведь взвоют и царя обвинят в излишней вольности в государстве… Только я всегда чуял и чую великую угрозу со стороны беспредельной вольности и свободы для мятежей и разбоев. Потому при царе Блаженном и запретил нищие метания безземельных пахарей: уходить от владельцев земель в пресловутый Юрьев день. И не стало последней отдушины у безземельных сразу после установления патриаршества на Руси, с патриархом Иовом на престоле, сразу после долгожданного рождения сына Федора-царевича… Не только о династии Годуновых думал, сильной царской власти, поддержанной духовно церковью, но и своей поддержке дворянами-помещиками… Нет надежды на бояр родовитых, те волками на меня глядят, как те же Романовы, лишь бы при удобном случае мне в горло вцепиться, до власти, до престола докарабкаться… А крестьяне?… Их ведь большинство… Чего-нибудь придумаю и для них в замирение с противниками на всех наших границах. Пусть пока – временно – крестьяне побудут собственниками земли… Пока… Не все ведь побегут в степь, пополняя ряды вольных людей…»