Домини перебирала несколько найденных ею бледных и гладких, как детские молочные зубы, камешков и все еще сердилась из‑за того, как бесцеремонно Поль возвратил Берри его картину.

— Я не желаю, чтобы она была в моем доме, — заявил он. — Ты должна подумать о другом подарке для меня, моя дорогая.

И прошлой ночью Домини, страшно рассерженная, заперла дверь, соединяющую их комнаты. Она лежала в напряжении, прислушиваясь к каждому его движению в соседней комнате. Но он не попытался открыть дверь, и она наконец уснула и проснулась оттого, что Лита раздвигала шторы на окне.

Лита не из тех женщин, которые часто улыбаются, но на губах ее при виде рассыпавшихся по подушкам и сияющих на фоне их белизны густых и пышных волос Домини и ее кожи, казавшейся рядом с голубизной ночной сорочки медового цвета, появилась улыбка.

— Солнце, кажется, так и рвется в окна, — сказала Домини, усаживаясь в подушках и наблюдая, как Лита наливает для нее утренний чай.

— Сейчас пора великолепной погоды на острове, мадам, — сказала Лита. — Виноград поспевает и наливается соком, темнея на лозах, а на холмах полно ягнят и козлят.

— Ты родилась на острове, Лита? — спросила Домини, отхлебывая горячий сладкий чай.

Лита стояла, держа в руках чайник в стиле рококо с нимфами, эльфами и летящими птицами. Она наклонила голову, и в ярком свете солнца узел ее волос влажно заблестел.

— Я с холмов, мадам, оттуда, где в старину было много бандитов и до сих пор существует множество самых разных легенд. Вы, конечно, знаете, что во мне течет цыганская кровь?

Домини кивнула: то, что Лита держалась так, будто имеет какую‑то связь с необычайными, тайными сторонами жизни всегда вызывало в ней любопытство.

— Остров оккупировали, мадам, когда я была ребенком, — сказала она. — Оливковые рощи были вырублены, маленькие фермы сожжены, девушек захватывали, как сабинянок.

Домини поежилась, глядя на горничную, и Лита поспешно добавила:

— Мне повезло. Мой дедушка спрятал всю семью в пещере среди холмов, а мой отец и братья воевали вместе с партизанами. Но для Греции этим дело не кончилось. Произошло восстание, и снова пули вонзались в землю Греции, и в людей, и в виноград.

— Для вас это было ужасное время, — сочувствуя, сказала Домини.

— Но сегодня все позади. — Лита улыбнулась. — Теперь для всех на острове есть работа, и мир, и достаточно пищи. Хотите beignet, мадам?

Она протянула ей тарелку, и Домини взяла очень вкусное слоеное пирожное, обсыпанное сахарной пудрой.

— Kalo ya to stomacha, — улыбнулась ей Лита.

— Они действительно очень вкусны. Знаешь, Лита, я начинаю любить греческие блюда. — Домини тихо рассмеялась, словно сама себе удивляясь. — Вероятно, воздух на вашем острове увеличивает аппетит.

Лита хитро посмотрела на молодую хозяйку, потом взяла ее опустевшую чашку и заглянула в нее.

— Меня ждет счастливый день, Лита? — Домини чуть приподняла ресницы, взглянув в сторону двери, ведущей в комнату Поля, которую вчера заперла.

Лита нахмурилась, разглядывая узор из чаинок на дне чашки.

— Будет потрясение, — пробормотала она, — это видно совершенно ясно.

— Шторм? — неуверенно спросила Домини.

— Случится что‑то нехорошее, мадам, — голос Литы стал резким. — Это произойдет сегодня…

Она остановилась, прерванная стуком дверной ручки запертой двери. Она повернулась, чтобы посмотреть, что это за звук, и ручка снова повернулась и загремела. Домини покраснела, застыдившись, встретив потрясенный взгляд Литы.

— Отопри дверь, Лита, — сказала она, и резкий звук ключа, поворачивавшегося в замке, еще больше усилил напряжение в залитой солнечным светом комнате.

Лита пожелала хозяину доброго утра и поспешила удалиться. Домини осталась сидеть среди подушек — тоненькая и побледневшая — и смотрела во все глаза на Поля. На нем были черная шелковая рубашка и серые брюки, брови сердито сдвинуты. Он указал на только что отпертую Литой дверь.

— Попробуй сделать это еще хоть раз, девочка моя, — хрипло сказал он, — и я не стану ждать, как лакей, когда твоя горничная допустит меня до твоего августейшего величества. Я вышибу дверь.

Он был так разъярен, что казался вполне способным сделать это, и нервозность вызвала у Домини странную реакцию: ей страшно захотелось рассмеяться. Она подняла руку и прикусила костяшки пальцев, а он со свойственной кошачьей угрожающей грацией направился к кровати. Он стоял и смотрел на Домини сверху, и она чувствовала его взгляд, двигающийся от ее плеч до шифона, прикрывающего ее грудь. Домини ухватилась за шелковое покрывало и натянула его на себя. Поль выгнул насмешливо бровь, заметив ее маневр, потом недобро засмеялся, показывая все белоснежные зубы.

— Запирая двери и разыгрывая девическую скромность, ты еще больше разожжешь мою страсть, а не погасишь ее, — насмешливо протянул он, и в следующее мгновение уже сидел рядом с нею на кровати, беззастенчиво разглядывая. Губы его кривились от смеха или раздражения, этого Домини не могла сказать с уверенностью. Лицо его было слишком непроницаемым, слишком непонятным, особенно тогда, когда от его близости у нее начиналась нервная дрожь.

Устремив взгляд на золотое кольцо на ее руке, символ его собственности, он сказал отрывисто:

— Прекрасно знаю, Домини, что я тебе не нужен, но боюсь, тебе придется переносить мои романтические желания. Однако ты можешь утешиться мыслью, Что придет день, когда ты мне уже не понадобишься.

Он говорил с холодной иронией, и Домини отшатнулась словно ее ударили. Эти слова давно звучали в ее памяти, и их жестокая откровенность разожгла в ней гнев.

— Понятно, Поль, — глаза ее сверкали, как голубые кинжалы, — ты разбил мою жизнь для удовлетворения кратковременного каприза. Ты убил во мне гордость и втянул в брак, чтобы владеть мной несколько месяцев. Я всегда знала, какова истинная причина твоей женитьбы на мне, но никогда не думала, что у тебя хватит наглости так цинично сказать об этом вслух.

— Ну что ж, — грудь ее резко и быстро вздымалась от гнева и боли, — спасибо за то, что сказал. Теперь меня не волнует мысль о том, что ненавидеть нехорошо… я считаю эту ненависть оправданной.

— Да, чувствуй себя правой. — Он говорил очень спокойно, почти небрежно. — Чувство правоты удивительно облегчает совесть.

— Сомневаюсь, что у тебя вообще есть совесть, — отпарировала Домини. — Сердца у тебе нет, это уж совершенно точно.

С насмешливой улыбкой он дотронулся до своей мускулистой груди, потом, пожав плечами, наклонился к прикроватному столику и взял лежавшую там книгу.

— Ты пытаешься понять греческий характер? — Поль насмешливо приподнял бровь, глядя на Домини.

— Я читаю Казантакиса для удовольствия, — холодно отрезала она. — В этом предназначение романа.