Сама церемония началась около десятого часа, а кончиласьоколо полудня. Ехали сперва три маршала в ряд, а за ними шли гренадеры отгвардии, с перьями. Вдевять рядов, около ста человек, шли разные придворныеслужители преставившейся великой княжны, попарно, а замыкали шествие снова двамаршала. Следовали в процессии также певчие, не прекращая пения, диаконы,которых было несколько сот, попы, которых было около четырехсот, архимандриты,архиереи. Три знатные персоны несли кавалерию Св. Екатерины, другие же три –императорскую корону на золотой подушке, а потом везено было тело под золотым,шитым со многими кутасами балдахином, везенным восемью лошадьми, обшитыми вчерные аксамитовые капы, с приложенными на челах и боках императорскимигербами; а близ всякого коня по одному человеку из знатных шло, также и околобалдахина, придерживая с кутасами шторы. Балдахин снизу был укрыт посеребренныммуаром, а поверх покрывала стоял серебряный гроб с телом.

Когда балдахин поравнялся с Богоявленским монастырем, то изнего вышел император и пошел за гробом. Под руки его величество вели баронОстерман и князь Алексей Григорьевич Долгорукий; за государем шла принцессаЕлизавета, лицо которой было закрыто черным флером с долгим шлейфом. Под рукиэту великую княжну, которую теперь называют цесаревной, то есть наследнойпринцессой, вели Иван Гаврилович Головкин да князь Черкасский, потом шли дамы,двадцать одна пара, также в траур убранные и завешанные черными флерами сдолжайшими шлейфами; заключали все шествие три маршала и рота гренадеровСеменовского полка. Полки стояли от слободы до Кремля и в Кремле от монастырядевичьего Вознесенского, и когда туда принесено было тело, то все дали бегучийогонь трижды; во время же хода с пушек били поминутно.

Погребли великую княжну Наталью Алексеевну в Стародевичьеммонастыре, в старой соборной церкви, рядом с могилами Софьи Витовтовны, МарииТверской и Софьи Палеолог. Здесь также погребались прежде почти все великиекняжны, царицы и дочери русских царей.

Так завершилась печальная церемония. Вы, вашепреосвященство, должны были обратить внимание, что императора на погребениисестры под руку вел не кто иной, как князь Алексей Долгорукий. В этом яусматриваю символ того места, какое занимает ныне при государе не только всяфамилия Долгоруких, но и лично этот человек.

Что происходит, спросите вы? В государственных делах посравнению с прошедшим донесением мало что изменилось. Верховный совет несобирается, великий канцлер Головкин страдает подагрой, Остерман в отчаянии иоттого болеет; князь Алексей Долгорукий постоянно с царем, а князь ВасилийДолгорукий, на коего мы делаем ставку, сами знаете какую, занимается толькоинтригами внутри своего семейства. Он находит удовольствие видеть дела в дурномположении.

Впрочем, есть немало людей, которые говорят царю, что народропщет на дурное поведение Долгоруких, на то, что они дают государю дурноенаправление и пр. Нужно опасаться, что его величество, одаренный довольнорешительным характером, может принять какую-нибудь решительную меру, котораяпроизведет совершенное изменение в здешнем правительстве.

При такой неурядице здесь может случиться все, может дажеслучиться что-нибудь и вредное достоинству короля, моего государя, потому чтоэтот народ, раз выведенный из себя, не пощадит никого; злоба против иностранцеввсеобщая; народ не замедлит напасть на наши дома, и мы рискуем не толькопострадать, но и погибнуть. Я готов пожертвовать собой по воле моего государя,но я считаю своим долгом довести об этом до сведения его величества длянадлежащего с его стороны решения, считая нужным прибавить к этому, что яделаюсь совершенно ненужным в России, где достаточно иметь одного резидента илисекретаря, на которого можно возложить небольшое число дел, какие могутвстречаться здесь, судя по состоянию этого двора. Однако меня весьма обрадовалаполученная от вас весть о том, что дон Хорхе Сан-Педро Монтойя готов выехать вМоскву для несения службы при нашем посольстве в качестве нового посольскогосекретаря. Не припомню, чтобы я был знаком с этим молодым человеком, однакопребываю в надежде, что описанные вами достоинства его будут вполнесоответствовать действительности и он сможет справиться с порученными емуделами».

Собирались недолго. И все Долгорукие, и прислуга былипривычны к частым переездам из Москвы в Горенки и обратно, могли собратьсявмиг, узлы и сундуки частенько стояли неразобранными, чтобы можно было сразуподхватиться – и в путь. Вот как в этот раз. Конечно, дочери начинали суетитьсяиз-за нарядов, дескать, вот без этого нового роброна я в путь ни за что нетронусь, однако у Алексея Григорьевича на сие был всегда разговор короткий иубедительный: заушина, оплеушина, подзатыльник или пинок. Впрочем, нынче он былкак никогда долготерпелив, и Екатерина всецело отнесла это на счет новойродственницы. Он даже позволил дочери с Дашей выехать не вместе со всемгосударевым поездом, а отдельно, попозже, – не прежде, чем будут самымтщательным образом уложены все сундуки с девичьими нарядами.

Поскольку Даша была, что называется, голая и босая, пришлосьподобрать для нее вещи из сундуков сестер Долгоруких. Сундуки те были, какговорится, бездонные! Однако Елена так не считала. Ее наряды гораздо большеподошли Даше, чем Екатеринины, которая была и ростом пониже, и станом потоньше,а поскольку Алексей Григорьевич решил, что жена и младшая дочь на сей раз непоедут в столицу, то добра в Елениных сундуках изрядно поубавилось. Собственно,Екатерина дала новой родственнице лишь серый пуховый платок, тонкий, чтопаутинка, но очень теплый, да пару рубах – предпочитая носить шитые зарубежнымибелошвейками, рубахи домашнего шитья она не любила. Так же как и серый платок –цвет этот ей был не к лицу, ничего серого она не носила. А Даше он оченьпонравился. Да и рубахи она нашла очень красивыми, особенно одну, кайма накоторой была вывязана тончайшим кружевом с петушками и крестиками. Даша еенемедленно надела. Точно такой же рисунок был на подзоре ее девичьей кровати вродимом доме. И вязала тот подзор матушка родимая…

Даша изо всех сил сдерживала рыдания. У нее еще горели глазаот слез после прощания с Волчком, после того, как долго диктовала писцупослание к брату Петру, объясняя все, что с ней приключилось, как бы вновьпереживая страшные события. Но, по свойству всякой молодой натуры, она не могладолго думать о печальном, невольно пыталась приспособиться к новому поворотужизни, как бы понимая: теперь она живет среди Долгоруких, а, по пословице, покакой реке плыть, ту и воду пить! Ежели грубее и прямее: попала собака в колесо– хоть пищи, да беги. Или еще точнее: с волками жить – по-волчьи выть… Ей нехотелось огорчать Елену, не хотелось заводить врагов среди родни, неловко былоуже то, что она вынуждена бегать в сарафане, взятом взаймы, так еще и платьями,и сорочками, и корсетами, и обувью разодалживаться! Конечно, все это былокрасоты необыкновенной, Даша и вообразить раньше не могла, что можно этак вотодеваться, и все же…