Дорога была не столько длинной, сколько утомительной. Кляча, которая тащила повозку, казалось, еле переставляла копыта, колеса скрипели на несмазанной оси, над прелым сеном витал затхлый дух. Но Элизабет радовалась выдавшейся оказии. Если бы жена шорника не пожелала посетить праздник и не уговорила на это своего супруга, Элизабет вряд ли удалось бы попасть в город. Только вот на сердце было тяжело оттого, что ей пришлось опять обмануть несчастного отца. Элизабет сказала, что желает купить лент, булавок и сладостей на рынке, который наверняка станет украшением праздника, и скрыла истинную причину этой поездки.

Какофония из музыки, людского гама и лошадиного ржания волнами выплескивалась к городским воротам и растекалась по мосту, приветствуя вновь прибывающих и заманивая их развлечениями. Раз в год, по специальному разрешению короля, проводились подобные празднества. Как-то Элизабет попала на этот праздник с отцом. Но лишь однажды, потому что пожилой Гильермо после смерти жены не любил развлечений. Элизабет было лет двенадцать, и из того путешествия она запомнила наводненную нарядной толпой площадь, танцующие пары, спектакль уличных актеров, повозки, с которых предлагали репу, лук и гороховые стручки. Помнила разносчиков сладостей, бочонки с медом и вином, выстроившиеся за крепостной стеной вдоль подъезда к церкви, разряженную в пестрые одежды торговку лентами и остроносого худосочного торговца тонким кружевом, который с гнусавым акцентом зазывал покупателей.

Но сегодня ей не нужно было на площадь, где людское многоголосье перекрывало звон колоколов. У нее имелось в запасе мало времени. Раннее солнце золотило желтовато-серый камень домов, проливало свет на сбитые ступени, круто уводящие в поднебесье, и Элизабет, дрожавшая не столько от холода, сколько от волнения, понемногу стала согреваться. Дважды она останавливалась, чтобы спросить дорогу, и дважды ей ответили, указывая направление. Известность сеньора Хоакина Круса простиралась за пределы крепостной стены, разносилась эхом по гористой местности, отголоски которого долетали до дальних городов. И все же, несмотря на это, Элизабет узнала о нем недавно от одного из каменщиков городской гильдии.

…На гербе, вышитом на плаще Диего, на пурпурном фоне зеленел виноград, чьи лозы оплетали каменную башню. Но в самом уголке герба, там, где должно было сиять над башней солнце, оказался начертан таинственный знак, похожий на пентаграмму, но с вогнутым в середку верхним лучом. Элизабет не задавалась вопросом, что мог бы этот знак означать и какое отношение он имел к роду Диего. И так бы и не спросила, если бы не разглядела этот же символ на карете таинственной незнакомки, которую недавно встретила в своем городе. Богато украшенная карета, запряженная шестеркой прекрасных лошадей, в один из дней промчалась по узкой улице и замерла на площади у ступеней к собору. Элизабет в то время шла к воскресной службе и, как прочие горожане, остановилась из любопытства. Из кареты при помощи слуги вышла знатная дама в платье с такой широкой юбкой, что едва сумела боком протиснуться в дверь, и, касаясь подолом старых ступеней, принялась неторопливо подниматься. По толпе прокатился гулкий шепот, но взгляд Элизабет был прикован к натянутой, как струна, спине дамы: в этой незнакомке она узнала ночную гостью Диего. Увидев ее вновь, уже в своем городе и так близко, Элизабет вернулась мыслями в ту ночь. И сердце, уговоренное, но неизлеченное, обожгло перцовой ревностью. Тогда Диего догнал Элизабет и успокоил ее словами о том, что дама эта — его дальняя родственница, путешествующая по стране. Но лучшим эликсиром против яда ревности стали нежные ласки и горячие поцелуи Диего. Однако дама не уехала и даже нанесла визит в город. Тогда Элизабет и увидела на карете герб — скрещенные шпаги и диковинного зверя с телом льва, но петушиной головой. А в углу, как и на гербе Диего, только большего размера, красовался таинственный символ. Элизабет до смерти захотелось узнать, что он означает. В один из дней, возвращаясь с утренней мессы, она в очередной раз заметила высеченные на камнях фундамента собора метки, на которые раньше не обращала должного внимания. Теми значками, от стрелок до пентаграмм, причудливых зигзагов, крестов и мистических символов, помечали каменщики свою работу: единичные мастера или целые артели, выступающие под узнаваемыми фамилиями. Эти метки означали не только имя каменщика и отвечали за качество его работы, но и помогали при расчете. Тот символ, который Элизабет увидела на гербе Диего и его родственницы, был похож на высеченные на камнях фундамента. Тогда Элизабет и вспомнила о немолодом Игнасио — каменщике, который нередко приходил в их аптеку то за перечной водой, то за мазью на змеином яде. Девушка дождалась удобного момента и в один из дней, когда совершала расчет с Игнасио за заказанную мазь, спросила о таинственном знаке. К ее огорчению, каменщик не смог ответить, но рассказал о старом Хоакине из соседнего города, мастере над всеми мастерами гильдии каменщиков, который знал все о всевозможных символах — кому они принадлежали и какую репутацию имели их обладатели.

Дом, в котором проживал старый Хоакин, располагался в конце тупиковой улочки, куда солнечный свет заглядывал лишь из редкой милости. Строение было темным и таким узким, что, казалось, его втиснули меж двух домов из желания залатать возникшую щербину. На мгновение девушкой овладела нерешительность: примет ли ее старик или прогонит сразу же с крепкими, как камень, ругательствами? Она едва не повернула назад, но вспомнила о том, какой сложный и долгий путь ей удалось проделать. Элизабет взялась за дверное кольцо и постучала. Ответа долго не было, и когда девушка уже отчаялась его услышать, за дверью раздались шаркающие шаги. Элизабет пришлось долго через дверь объяснять старику, кто она и чего хочет. И только когда она посулила за разговор две монеты, хозяин наконец-то ей открыл. Это был маленький сгорбленный старик с длинными, как у обезьяны, руками и вздернутым носом, которым он по-мышиному водил, словно принюхивался. Монеты он потребовал вперед и, когда девушка расплатилась, пропустил ее в дом. Из крошечной темной прихожей вверх круто шла узкая лестница, но старик не торопился приглашать гостью в свои хоромы. Он долго ее рассматривал, сверля в потемках красноватыми глазами с набрякшими веками, словно ожидая от нее покаяний. А потом наконец-то пригласил подняться.

На лестнице сильно пахло нечистотами, сыростью и чем-то протухшим. Элизабет еле сдержалась от того, чтобы не прислонить к носу платочек, подавляя приступ тошноты. Хоакин ввел ее в темную крошечную комнатушку почти без мебели, в которую свет пробивался через единственное оконце в потолке, и суетливо засеменил по помещению. Элизабет ожидала, удивляясь про себя тому, что такой известный господин прозябает в нищете. Возможно, он промотал свое состояние к старости. Или же перед нею был настоящий скряга: вон как засверкали жадностью его глаза при виде монет!

— Я лишь однажды встречал этот знак, — наконец-то нарушил молчание старик. — При строительстве церкви Святой Эулалии. Среди каменщиков, известных мне, работал один чужестранец. Имя его уже не скажу и откуда взялся — тоже. Камни он высекал сам и сам же их укладывал. Его работа толком не отличалась от работы остальных. А символ он оставил тот, о котором ты спрашиваешь. Пожалуй, следует спросить с тебя еще монету. Я много тебе рассказал.