Когда мама уходит, вскрываю конверт. В нем открытка – разумеется, самодельная. Не устаю восхищаться умением Руби вырезать из бумаги. Она с самыми замысловатыми, детальными картинками справляется. Руби легко удаются коллажи: например, фото из «Нэшнл Джеогрэфик», на котором запечатлен разлив нефти, она помещает на кожаную курточку, фото цветущего хлопчатника комбинирует с фото облаков, а воздушный шар оформляет принтами в елочку и горошек.

Эта открытка выполнена в нехарактерном для Руби сентиментальном стиле; бумажная девочка у окна спальни – конечно, сама Руби. На месте и угольно-черная рваная челка, и помада цвета фуксии, и черные легинсы.

Для стеганого одеяла – цветочный принт, для оконной рамы – фото березовой коры, для знакомой блузки с вырезом-лодочкой – полоска.

Сердце нарисовано отдельно той же краской, что и жарко-розовые губы. За окном вместо неба – квадратик, вырезанный из географической карты. Еще одно сердечко – крохотное, алое – помещается в штате Калифорния.

Слезы мешают читать. Ох, Руби. Давай разбивай уже и настоящее мое сердце. Семь слов каллиграфическим почерком: «С днем рождения, Вив. Скучаю по тебе». Ни больше ни меньше. Руби не требует объяснений, не обвиняет. Про Амалу ни гу-гу: что она думает, ненавидит ли меня так, как должна бы, по моему разумению.

Пальцы уже треплют верхний край открытки, велико искушение порвать ее в клочья. Нет, Руби не стала бы так стараться лишь для того, чтобы внушить мне чувство вины. Она хотела внушить другое чувство – уверенность, что я по-прежнему любима. Но раскаяние все-таки хлынуло в вены, бурлит, клокочет, жжет, как кислота. Распространяется по всему организму.

После мартовских событий я была уверена, что не заслуживаю таких подруг – да и вообще никаких. Я ведь только и делаю, что предаю и оскорбляю.

Но после открытки я решаюсь послать сообщение. Сколько я их получила от Руби, этих попыток достучаться; большую часть удаляла, не читая. И вот наконец набираю пять слов – доверяю мобильной связи то, что чувствовала все эти месяцы. «Я тоже по тебе скучаю».

* * *

В доме Дэниэлсов отвлекаюсь, у меня другая забота – превратить маленькую девочку в пышнохвостую птицу.

– Ну-ка, Лия, повернись.

Лия послушно поворачивается.

– Вот это да! По-моему, таких чудесных павлинов еще и на свете не бывало!

Джонаса дома нет, он уже в ресторане, колдует над праздничным ужином. Зато здесь Сайлас, Бека и Исаак. И они согласны: из Лии получился замечательный павлин. В синем трико с блестками, с веерообразным хвостом, Лия просто бесподобна. Напоследок обвожу ей глаза белой, а затем черной краской. Лия пританцовывает, чуть ли не с бо́льшим нетерпением, чем я сама, ждет вечеринки в мою честь. Не могу дознаться, кем нарядятся Сайлас, Бека и Исаак; Джонас велел им помалкивать, пусть будет сюрприз.

– Ладно, ребята, сюрприз так сюрприз. Пойду-ка я домой, мне ведь тоже надо переодеться.

Сначала я хотела отдать дань одной из прежних телесных оболочек моей души; иными словами, подумывала о костюме дельфина. От затеи пришлось отказаться; вы даже не представляете, до чего трудно соорудить дельфиний костюм для человеческого детеныша почти семнадцати лет от роду. Даже мне это не под силу, а ведь я невероятно талантливая.

Вдобавок я хочу крылья, потому что… да потому что это естественное человеческое желание! Иногда я сцепляю руки за спиной, чтобы лопатки выпирали. Только они мне не лопатками представляются, а сломанными крыльями. Вот говорят: человек произошел от обезьяны; а по-моему, у нас предки крылатые были. Ну, может, не у всех людей, но у некоторых – точно.

Вот я и хочу вернуть утраченные крылья – хоть на один вечер. Только не такие, как у крупных, мощных птиц; не надо мне, чтоб они хлопали, сопротивлялись ветру. Я хочу дрейфовать в воздушном потоке, хочу, чтоб ветер мне направление задавал. Знаю, знаю, слышала и читала все эти неприятные метафоры, связанные с бабочками: метаморфозы, яйцо – гусеница – куколка, вылупление из кокона. Еще есть выражение «бабочка-однодневка». Вовсе не собираюсь доказывать, будто мой гусеничный период остался в прошлом. Никакого символизма. Можно ведь и просто так вещь выбрать, за красоту.

Мои крылья широкие, сделаны из прозрачного нейлона, натянутого на тонкую проволоку. Изнутри я их покрасила в синий цвет, густой и яркий до рези в глазах. Точь-в-точь как небо в солнечный день. По краям – черная кайма, будто я крылышки в чернила обмакнула. По синей поверхности речками разбегаются прожилки, как на листьях.

Впрочем, настоящий шедевр – не крылья, над которыми мне пришлось изрядно потрудиться, а винтажное платье. Я за него кругленькую сумму выложила, но, честное слово, ни цента не переплатила. В лучших традициях тридцатых годов, платье облегает фигуру, имеет заниженную талию и расшито блестящими черными бисеринками. Бахрома едва достает до колен, лямки перекрещиваются на голых плечах.

Так и быть, призна́юсь: на мне бюстгальтер пуш-ап без бретелей; но другой сюда не подойдет. Платье требует идеальной зоны декольте.

Вместо туфель – пуанты из черного атласа. Пальцам больновато, зато глазу приятно, и еще в пуантах я чувствую себя очень грациозной. Приклеиваю черные накладные ресницы, подвожу веки синими тенями с блеском. На один вечер отказываюсь от алой помады. Сегодня губы будут оттенка цветущей сакуры, потому что так нашептывает дух моей косметички.

Джонас хотел за мной заехать, но я его разубедила. Потому что если когда и рассекать по Верона-ков на «Веспе», то именно сегодня, в образе самой гламурной бабочки, какую на Земле видали. Скорость не развиваю, не то что обычно; крылья трепещут за спиной, чувствую себя наполовину супергероем, наполовину – королевой, за которой пажи несут шлейф. Словом, я – в своей стихии.

Возле ресторана, разодетый в пух и прах, ждет Джонас. На нем черный смокинг с длинными фалдами, белый жилет и белый галстук-бабочка. Нельзя, ну нельзя быть таким красивым! Пока паркуюсь, руки дрожат на руле.

– С днем рождения, – говорит Джонас прежде, чем я успеваю спрыгнуть со скутера. – А почему ты без шлема?

Почему-почему. Потому. Я сорок пять минут волосы укладывала, и что ж, должна их помять ради двухминутной поездки на скорости двадцать пять миль в час? Джонас неисправим; наверно, ни один папочка в мире не квохчет так над своим чадом.

– Погоди, Джонас. Ты кем нарядился? Или ты… ПРОСТО нарядился?

Джонас улыбается, вытягивает руки по швам, переваливается с ноги на ногу.

– Вообще-то я пингвин.

Реагирую не сразу – исключительно потому, что дух занялся от восторга. Улыбка Джонаса, полная затаенной гордости, уступает место недоумению.

– Что, не похож? Я думал, в смокинге буду тебе под стать, и…

Останавливаю его поцелуем. Потому что все идеально; потому что никогда не целовала парня в смокинге. И знаете, что? Есть риск привыкнуть к хорошему. Раскидываю руки, обнимаю Джонаса за шею, тяну к себе. Удивительные ощущения – целоваться взасос в винтажной одежде для выходов в свет; просто путешествие во времени, честное слово. Боже, о боже! Ну его, патио с гостями; лучше отвезу Джонаса к себе домой, устроим вечеринку для двоих. Но Джонас высвобождается, берет себя в руки. Странно, что у него на губах моей помады не осталось. В следующий раз надо больше усилий приложить.